мы вроде бы переходим к более беспристрастному голосу всезнающего рассказчика. Однако и рассказчик в своем причудливом повествовании постоянно обращается к народному говору и певучим оборотам. То есть и здесь перед нами вновь маячит многоголосие (пускай преимущественно в исполнении одного человека). Да и первоначальный посыл, который надоумил меня на написание произведения, пришел ко мне извне. Не я придумал роман, меня призвали его писать голоса.
Двадцать лет назад, когда я только вступил на писательский путь, в моих мыслях регулярно давали о себе знать два голоса, которые, словно пресловутые лисы-оборотни, постоянно заговаривали со мной, неизменно доставляя мне лишь беспокойство и тревогу.
Первый голос имел очень четкую ритмику речи, он был звонким и уверенным, в нем чувствовалась сила. Его тональность приобретала необычайно величавый оттенок: смесь черного и голубого. И каждое изречение голоса было весомым, как стальной брусок. При этом звучал он крайне холодно и неприветливо. Это был глас поезда, того старого паровоза, который сто лет назад мчался по железной дороге Цзяочжоу – Цзинань. Сколько я себя помню, каждый раз, когда на улице стояла пасмурная погода, у нас дома всегда можно было слышать свисток поезда – зов тоскливый и далекий, как мычание коров в глубинке. Переклички поезда растекались по земле, разносились по всей нашей деревне, добирались до наших домов и врывались в сны, вынуждая каждого из нас возвращаться к яви. А затем слышалось, как поезд проносился по железному мосту над рекой Цзяохэ. Ясный, как лед, звук. Так и сохранилась у меня ассоциация: когда на улице сырая погода, а небо затягивают облака – я сразу думаю о свистке поезда и о том грохоте, с которым состав проезжал по мосту. Я тут же вспоминаю детские годы, проведенные в компании голода и одиночества. И каждый раз, когда я пробуждаюсь от этого отчетливого гласа посреди ночи, в моей голове ясно всплывает множество историй о поездах и железной дороге, которые я слышал, как из уст, полных крепких зубов, так и изо ртов, в которых зубы уже были редкими постояльцами. Сюжеты являются ко мне вместе с голосом, и они начинают проноситься передо мной нескончаемой вереницей видений. Эти образы можно назвать дополнением и толкованием голоса или, по меньшей мере, теми картинами, которые голос порождает.
И я слышу, а потом и вижу: 1900-е годы, когда мои бабки и дедки еще были маленькими дитятками, питавшимися молоком матерей, – поле, где-то в пяти километрах от нашей деревни. А посреди поля – немецкий инженер, вооруженный утыканным множеством зеркалец инструментом. Стоит он посреди толпы китайских разнорабочих – у тех еще в ту пору косички были. Работяги удерживают на плечах рейки из софоры. Сверяются они между собой, в правильном ли месте прокладывают магистраль Цзяочжоу – Цзинань. Следующая картина – немецкие солдаты срезают косы пышущим силой китайским парням и укладывают обрубки волос под шпалы. А китайские молодцы, лишившись косичек, просто сидят, вмиг обратившись в деревянных чурбанов. Следующая картина – немецкие военные на мулах вывозят целый выводок китайских ребятишек в тайное место где-то в Циндао, ножницами обрезают им языки и заставляют их учить немецкую речь, чтобы было кого поставить потом на управление железной дорогой… Вот это уж точно какая-то глупая придумка. У меня была возможность как-то переговорить с руководителем Института имени Гёте, и я его спросил: «А правда ли китайским детям подрезали языки, чтобы им немецкий было легче учить?» Он с самым серьезным видом заявил: «Ну, конечно же!» А потом громко расхохотался, тем самым показав, насколько абсурдным был мой вопрос. А ведь мы, китайцы, продолжительное время принимали такие пересуды за чистую монету, слепо верили в эти сказки. Мы даже тех соотечественников, которые умудрялись выучить иностранную речь, называли «отрастившими заново язык». А в моей голове мальчики, ехавшие на мулах, выстраиваются в длинную-предлинную шеренгу и спускаются по влажной, грязной, извилистой дорожке где-то у реки Цзяохэ. На каждого мула водрузили по плетеной бамбуковой корзинке, а в каждую корзинку усадили по мальчику. Дружина немецких солдат гонит вереницу мулов, а за длинной очередью корзинок следует череда матерей, которые проливают горючие слезы по своим ребятишкам. Скорбный плач приводит в движение все клеточки и фибры окружающего мира. В нашей семье был в самом буквальном смысле дальний родственник: он вообще жил очень далеко от нас. Так он был как раз одним из тех ребятишек, отправленных изучать немецкий язык в Циндао. Ну так вот, рассказывал он, что потом заделался главным бухгалтером на дороге Цзяочжоу – Цзинань, даже получал жалованье в аж тридцать тысяч серебром в год. Даже просто служивший при его доме некий Чжан Сяолю, вернувшись в родные края, умудрился отстроить себе целую усадебку на три входа и три выхода… А у меня в голове снова гремит тот же голос. Проявляется вот такая картина: стонет болезненно огромный дракон, укрывшийся под землей, стонет, потому что ему железная дорога продавливает спину. Выгибает с трудом дракон хребет – железная дорога тоже выгибается, и от того целый состав скатывается с полотна магистрали. Говорят, что если бы немцы не построили нам дорогу, то наш родной северо-восточный край Гаоми вполне мог бы в будущем стать столичным градом. Но огромный дракон извернулся телом, опрокинул поезд, а заодно переломил себе хребет. Вот и нарушился весь фэншуй нашей малой родины. Слышал я еще, как люди поговаривали, что, когда только-только запустили поезда по железной дороге, в Гаоми нашлось несколько добрых молодцев, которые принимали поезда за крупных зверюг, что-то типа коней-переростков, питающихся одним сеном да водой. Уверовав в эту несуразицу, парни уложили как-то на железнодорожную стрелку соломы и фасоли. Они думали тем самым завести поезд в окрестный водоем, чтобы зверь там и утонул. А поезд, разумеется, вообще не обратил внимания на их подношения. Только потом парни пообщались с теми волосатыми белыми мужиками, которые заправляли поездами, поспрашивали их. Эти господа им и втолковали, как работают их «зверюги». Долго еще потом мои земляки сокрушались, что так много хорошей соломы и фасоли выбросили впустую. Но, как всегда бывает по жизни, одна нелепость неизменно сопровождается другой. «Волосатики» сообщили нашим добрым молодцам и то, что котел, установленный на борту поезда, был выкован из цельного куска золота. А если бы не золото, то как бы котел мог многие годы и долгие месяцы хранить в себе свирепое пламя? Парни наши сразу уверовали в слова «волосатиков», потому что, как им всем было отлично известно, настоящее золото огня не боится.
