— Ещё полчаса — и узнаем результат.
Кулуары постепенно наполнялись публикой. Через некоторое время на улице медленно загудел автомобиль. И спустя минуту вошёл Гоулен со своей свитой: здесь были Снегг, его агент, Ремедж, Конноли, Босток, несколько тайнкаслских соратников Джо и, ради такого торжественного случая, сам Джим Моусон, собственной персоной.
На Джо было пальто с каракулевым воротником, распахнуто так, что виден был смокинг. Его сытое лицо было немного красно. Он сегодня допоздна засиделся за обедом со своими приятелями; а после обеда они пили старое бренди и курили сигары. Джо важно прошёл в кулуары через толпу, расступавшуюся перед ним. Перед дверью в зал, где происходил подсчёт, он остановился, спиной к Дэвиду, и тотчас же его окружили его сторонники. В этой группе поднялся громкий хохот и разговоры.
Десять минут спустя старый Раттер, секретарь и архивариус муниципального совета, вышел из зала с бумажкой в руке. Сразу же наступила тишина. У Раттера был невероятно важный вид; при этом он улыбался. Когда Дэвид увидел улыбку Раттера, сердце у него ёкнуло, упало. Не переставая улыбаться, Раттер поверх очков в золотой оправе пытливо оглядывал набитую людьми комнату, затем, все с тем же важным видом, выкликнул имена двух кандидатов.
Немедленно группа Джо хлынула за Раттером через раскрытую настежь двустворчатую дверь. Вильсон встал.
— Идём, — позвал он Дэвида. И в голосе его звучала тревожная нотка.
Поднялся и Дэвид и вслед за другими протеснился в зал совета. Здесь не соблюдали никакого порядка, никакого старшинства, всех захватил порыв напряжённого, несдержанного возбуждения.
— Позвольте, джентльмены, позвольте! — твердил, не переставая, Раттер. — Дайте же пройти кандидатам!
Вверх по знакомой железной лестнице, через маленькую комнату комиссии и, наконец, на балкон. Прохладный ночной воздух был так приятен после духоты и яркого света внутри. Внизу под балконом — огромное скопление народа, вся улица перед муниципалитетом запружена толпой. Бледный молодой месяц плыл в вышине, над копрами «Нептуна», и осыпал море серебряной чешуёй. Ропот ожидания поднимался из стоявшей внизу толпы.
Балкон был битком набит. Дэвида вытолкнули вперёд, в крайний угол. Рядом с ним оказался Ремедж, оттертый в давке от Гоулена. Толстый мясник уставился на Дэвида, его большие руки судорожно сжимались, глубоко посаженные глаза под седыми кустиками бровей сверкали возбуждением и злобой. На лице его было написано откровенное желание видеть Дэвида побеждённым.
Раттер с бумагой в руке вышел, на середину балкона, обратясь лицом к притихшей толпе. Мгновение немой тишины, наэлектризованной, мучительной. Ещё никогда в жизни Дэвид не переживал такой мучительной, такой волнующей минуты. Сердце его бешено колотилось. Прозвучал громкий, резкий голос Раттера:
Мистер Джозеф Гоулен — 8852 голоса
Мистер Дэвид Фенвик — 7490 голосов
Раздались громкие крики. Первым заорал Ремедж: «Ура! Ура!» Он ревел как бык, размахивая руками, в настоящем экстазе. Одно «ура» за другим раскалывало воздух. Сторонники Джо толпились вокруг него на балконе, засыпая его поздравлениями. Дэвид схватился за холодные железные перила, стараясь сохранить мужество и самообладание. Побеждён, побеждён, побеждён! Он поднял глаза, увидел Ремеджа, который наклонился к нему, увидел, как прыгали его губы от неистового восторга.
— Провалили-таки вас, чёрт бы вас побрал! — злорадствовал Ремедж. — Проиграли! Все проиграли!
— Нет, не все, — возразил Дэвид тихо.
Снова «ура», приветственные выкрики, настойчиво призывающие Джо. Он в самом центре балкона, у перил, упоённо внимает лести этих тесно сбившихся, возбуждённых людей. Он возвышается над ними своей массивной внушительной фигурой, которая, чернея в лунном свете, кажется неправдоподобно большой и угрожающей. Внизу бледные лица. Все — на его стороне, все готовы служить его интересам, его целям. Ему принадлежит земля, принадлежит и небо: слабое жужжание донеслось издалека — это ночной полёт его ресфордских аэропланов. Он царь и бог, его могущество не ограничено. И это только начало. Он будет подниматься всё выше и выше. Глупцы, что стоят там, у его ног, будут помогать ему. Он достигнет вершины, расколет мир, как орех, голыми руками, молнией рассечёт небо. Мир и война будет зависеть от его воли. Деньги принадлежат ему. Деньги, деньги… и рабы денег. Подняв обе руки к небу жестом слащавого лицемерия, он начал:
— Дорогие друзья мои!..
Холодное сентябрьское утро. Пять часов. Ещё не рассвело, и ветер, вынырнув откуда-то, со стороны невидного во мраке моря, пронёсся по небесному своду и отполировал звезды до яркого блеска. Тишина нависла над Террасами.
Но вот, пробившись сквозь безмолвие и мрак, засветился огонёк в окне Ханны Брэйс. Огонёк продолжал мигать, и десять минут спустя дверь отворилась, и старая Ханна вышла из домика, задохнувшись от ледяного ветра, рванувшегося ей навстречу. На Ханне был большой платок, подбитые гвоздями башмаки и целый ворох нижних юбок, под которые, ради тепла, была подложена серая обёрточная бумага. Мужская кепка, напяленная на голову, покрывала жидкие пряди седых волос, а уши и щеки повязаны полосой красной фланели. В руках Ханна держала длинный шест. С тех пор, как старый Том Келдер умер от плеврита, Ханна исполняла на Террасах обязанности сзывающего на работу, очень довольная, что в такие тяжёлые времена может заработать кое-какие лишние гроши. Слегка переваливаясь из-за своей грыжи, она медленно двигалась по Инкерманской улице, похожая скорее на жалкий узел старого тряпья, чем на человека, и стучала в окна своей палкой, будя шахтёров, работавших в первой смене.
Но перед домом № 23 Ханна не остановилась. «Здесь будить не приходится никогда, никогда», — подумала она с мимолётным одобрением и прошла мимо освещённого окна. Дрожа от холода, переходила она от дома к дому, поднимала палку, стучала и звала, звала и стучала, пока не исчезла в сплошном мраке Севастопольской улицы.
В домике № 23 Марта суетилась в ярко освещённой кухне. Огонь был уже разведён, её постель в алькове прибрана, чайник кипел, в кастрюльке шипели сосиски. Проворно разостлала она на столе голубую клеёнчатую скатерть, поставила один прибор. Легко, даже как-то весело несла она бремя своих семидесяти лет. Лицо её теперь дышало неукротимым удовлетворением. С тех самых пор, как она вернулась в свой старый дом на Инкерманской, к своему собственному старому очагу, это глубокое удовлетворение всегда светилось в глазах Марты, разглаживало угрюмую складку на лбу, придавая лицу непривычно-весёлое выражение.
Обзор кухни показал, что всё готово и в порядке, а взгляд на часы (знаменитый мраморный приз за игру в шары) — что время близится к половине шестого. Легко двигаясь в своих войлочных туфлях, она быстро поднялась на три ступеньки по открытой лестнице и крикнула наверх:
— Дэвид! Половина шестого, Дэвид!
И, наставив ухо, прислушивалась до тех пор, пока не услышала возню в комнате над её головой, — твёрдые шаги, плеск воды, льющейся из рукомойника, и кашель Дэвида, несколько раз повторившийся. Через десять минут Дэвид сошёл вниз, постоял немного, грея озябшие руки над огнём, затем сел к столу. На нём был рабочий костюм шахтёра.
Марта тотчас подала завтрак — сосиски, домашний хлеб и чайник кипящего чаю. С настоящей нежностью наблюдала она, как Дэвид ест.
— Я положила в чай немного корицы, — заметила она. — От этого твой кашель сразу пройдёт.
— Спасибо, мама.
— Помню, это помогало твоему отцу. Он очень верил в мой чай с корицей.
— Да, мама.
Дэвид посмотрел на мать не сразу, а через некоторое время, неожиданно подняв голову и застав Марту врасплох. Выражавшаяся на её лице, на этот раз ничем не замаскированная преданность поразила его. Торопливо, почти с замешательством отвёл он глаза: в первый раз в жизни он видел на лице матери откровенную нежность к нему. Скрывая волнение, он продолжал есть и, наклоняясь над столом, прихлёбывал дымившийся чай. Разумеется, он знал, чем объясняется эта бьющаяся в глаза нежность: тем, что он в конце концов вернулся в шахту. Все годы его учения, потом преподавания в школе, работы в Союзе, даже его пребывания в парламенте — сердце матери оставалось для него закрыто, но теперь, когда он вынужден был вернуться в «Нептун», она видела в нём своего сына, следовавшего традиции отцов, видела, наконец, настоящего человека, настоящего мужчину.
Не ради бравады вернулся Дэвид в шахту, а из простой и горькой необходимости. Нужно было найти работу, и найти поскорее, — а это оказалось до странности трудной задачей. В отделении Союза для него не было больше места, путь педагога для него, недоучившегося, был окончательно закрыт. И он вынужден был вернуться на рудник, встать в очередь перед конторкой Артура, нынешнего помощника смотрителя, и просить, чтобы его снова отправили работать под землёй. Не он один пострадал. Не он один испытал перемену судьбы. Провал Рабочей партии на выборах поставил многих из оставшихся за бортом кандидатов в отчаянное положение. Ральстон поступил клерком в контору судового маклера в Ливерпуле, Бонд — помощником к лидскому фотографу, а Дэвис, славный старый Джек Дэвис играл на рояле в кинематографах Ронды. Зато те, кто изменил делу, устроились получше! Дэвид мрачно усмехнулся, подумав о Дэджене, Чалмерсе, Беббингтоне и остальных, которые грелись в лучах народной любви и спокойно подписывались под политической программой, коренным образом противоречившей программе Рабочей партии. Особенно Беббингтон — его портреты появлялись в каждой газете, на прошлой неделе все радиостанции передавали его блестящую речь, гремевшую избитыми пошлостями и благонамеренным ура-патриотизмом. Его провозглашали спасителем нации.
