Дэвид резко отодвинул стул и потянулся за своим шарфом, висевшим на перилах у плиты. Стоя спиной к огню, он обмотал шарф вокруг шеи, зашнуровал тяжёлые башмаки, потопав сначала ногами по каменному полу, чтобы лучше их натянуть. Марта держала наготове сумку с едой: все аккуратно обернуто в промасленную бумагу, фляжка наполнена чаем и надёжно закупорена. Другой рукой Марта обтирала о свою юбку большое красное яблоко, полировала его до тех пор, пока оно заблестело. Положив его затем в сумку Дэвида, она улыбнулась.
— Ты всегда был охотник до яблок, Дэвид, я вспомнила об этом вчера, когда была в кооперативе.
— Да, мама. — Он улыбнулся в ответ. Это доказательство её заботливости и трогало, и забавляло его. — Но в прежние времена они не так уж часто мне доставались!
Марта с лёгкой укоризной покачала головой. Затем сказала:
— Не забудь вечером после работы привести ко мне Сэмми. Я сегодня пеку сладкий крендель с изюмом.
— Но, мама, — запротестовал Дэвид. — В конце концов Энни подаст на тебя в суд, если ты будешь каждый день похищать у неё Сэмми и к завтраку, и к обеду.
Марта отвела глаза. В лице её не было злобы, одно лишь лёгкое замешательство.
— Ну, что ж, — пробормотала она наконец, — раз ей это неприятно, пускай и сама приходит. Мой Сэмми сегодня в первый раз идёт на работу в шахту, — как же можно, чтобы я не испекла ему крендель?
Она замолчала, пытаясь, скрыть волнение под притворной суровостью.
— Слышишь, Дэвид? Позови и эту женщину тоже сегодня.
— Слышу, мама, — ответил он, направляясь к двери.
Но Марта считала своим долгом проводить его и собственными руками открыть перед ним дверь. Она теперь всегда это делала, это было с её стороны величайшим доказательством расположения к нему. Стоя в темноте, на пронизывающем ветру, она медленным движением головы ответила на его прощальный кивок и потом, упёршись одной рукой в бок, глядела, как фигура сына мелькала по Инкерманской улице. Только когда он скрылся из виду, Марта, закрыв дверь, вернулась в тёплую кухню. И тотчас же, несмотря на ранний час, она с какой-то тайной радостью принялась доставать всё, что нужно для пирога — муку, коринку, цикат, — выкладывала все это торопливо, любовно, чтобы приготовить пирог для Сэмми. Она пыталась, но не могла скрыть радость, победно сиявшую на её всегда хмуром и надменном лице.
Дэвид шёл по Террасам, и шаги его, будто эхо, звучали среди других шагов в предрассветном морозном сумраке. Смутные тени шагали рядом с ним, как добрые товарищи, — это шли рабочие утренней смены. Глухие приветствия: «Здорово, Нед», «Здорово, Том», «Доброе утро, Дэви». Но большинство идёт молча. Идут, тяжело ступая, с опущенной головой, дыхание белым паром вьётся на морозе, там и сям слабо вспыхивают огоньки трубок: идут сплошной толпой теней, шагают вперёд люди предрассветных сумерек.
Со времени своего возвращения в «Нептун» Дэвид всякий раз остро переживал эти минуты. Он говорил себе, что если ему не удалось быть в авангарде борющихся, то, по крайней мере, он идёт в рядах своих товарищей — рабочих. Он не изменил ни им, ни себе. Его участь связана с их участью, его будущее — их будущее. Эта мысль рождала в нём мужество. Быть может, наступит день, когда он снова выйдет из шахты, чтобы повести армию тружеников навстречу новой свободе. Он инстинктивно поднял голову.
Напротив Кэй-стрит Дэвид перешёл через улицу и постучал в дверь одного из домиков. Не дожидаясь ответа, повернул ручку и, пригнувшись, вошёл внутрь. В этой кухне тоже пылал яркий огонь. И Сэмми, в полной боевой готовности, до последнего шнурка на башмаках, стоял в нетерпеливом ожидании посреди кухни, а Энни, его мать, безмолвно смотрела на него, укрываясь в тени очага.
— Ты вовремя готов, Сэмми, мальчик, — весело воскликнул Дэвид. — А я боялся, что придётся вытаскивать тебя из постели.
Сэмми осклабился, причём его синие глаза от восторга превратились в щёлочки. Для своих четырнадцати лет он был не очень высок, но возмещал это избытком темперамента: он весь трепетал от предвкушения великого события — первого дня в шахте.
— Он эту ночь почти не спал от волнения, — сказала Энни, подходя ближе. — И поднял меня с постели вот уже час тому назад.
— У него вид заправского шахтёра, — улыбнулся Дэвид. — Мне прямо-таки повезло, что у меня будет такой подручный, Энни.
— Ты побереги его, Дэви, — шепнула Энни тихонько.
— Ну, мама! — запротестовал Сэмми, краснея.
— Я присмотрю за ним, Энни, не беспокойся, — успокоил её Дэвид.
Он посмотрел на Энни. На её красивом бледном лице играли тёплые отсветы огня, верхняя пуговица блузки была расстёгнута и открывала гладкую стройную шею. В её фигуре, полной напряжения даже в минуты покоя, была и сила и женственность. Лёгкое, беспокойство за Сэмми, наполовину только скрытое, придавало ей удивительное выражение молодости и беспомощности. И вдруг сердце Дэвида дрогнуло нежностью к ней. Какая она мужественная, честная, какая самоотверженная! Вот где подлинное благородство.
— Да, между прочим, Энни, — заметил он, стараясь говорить небрежно, — ты и Сэмми сегодня вечером приглашены к нам. Будет настоящий пир!
Пауза.
— Неужели и меня звали? — спросила она.
Дэвид выразительно кивнул головой, внимательно глядя на неё.
— Это собственные слова моей матери.
Тень грусти исчезла с лица Энни. Глаза опустились. Она явно была глубоко тронута тем, что старая женщина, наконец, признала её.
— Я охотно приду, Дэви, — сказала она.
Сэмми, уже у дверей, сгорал от нетерпения. Он, в виде намёка, повернул ручку двери. И Дэвид, торопливо простившись с Энни, вышел за ним на улицу. Оба зашагали рядом по дороге к руднику. Сначала Дэвид был молчалив, занятый своими мыслями. Выражение глаз Энни, когда она смотрела на своего мальчика, странно воодушевило его. «Мужаться и надеяться, — твердил он себе. — Мужаться и надеяться!».
Они прошли мимо лавки Ремеджа. Когда Дэвид возвращался из «Нептуна» по окончании смены, шторы лавки бывали опущены, дверь открыта, и Ремедж стоял на пороге, как вкопанный, ожидая Дэвида, чтобы насладиться его унижением. Все эти четыре недели Ремедж ежедневно поджидал его, подло ликуя, извлекая весь возможный триумф из зрелища своей победы.
Но вот Дэвид и Сэмми подошли уже ко двору рудника. Они сделали небольшой круг, избегая вагонеток, на которых большими белыми буквами была указана фирма «Моусон и Гоулен». Прошли дальше в медленно двигавшемся потоке рабочих. Над ними маячили в темноте новые копры «Нептуна», выше прежних, царя над городом, гаванью, морем. Дэвид украдкой сбоку посмотрел на Сэмми, на лице которого теперь уже немного потускнело сияние, так как его, видимо, страшила близость великой минуты. И, придвинувшись к мальчику, Дэвид заговорил с ним, стараясь его развлечь.
— В субботу мы с тобой, Сэмми, поедем удить. Сентябрь лучший месяц для ужения на Уонсбеке. Мы добудем лучших личинок у Мидльрига и махнём туда. Согласен, Сэмми?
— Да, дядя Дэви.
А сам жадными, но полными тревоги глазами смотрел на копры.
— И пусть меня повесят, Сэмми, если я на обратном пути не угощу тебя пирожными и лимонадом в лавке старой миссис «Скорбящей»!
— Ого, дядя Дэви! — А глаза все прикованы к копрам. Затем Сэмми спрашивает с лёгкой поспешностью:
— А там, внизу, порядком темно, да?
Дэвид ободряюще улыбнулся.
— Вовсе уже не так темно, старина. И во всяком случае ты скоро привыкнешь.
Они прошли через двор и вместе с другими поднялись по ступенькам к клети. Оберегая Сэмми, Дэвид благополучно провёл его через толпу в большую стальную клетку. Сэмми близко прижался к нему, и во мраке клети его рука отыскала руку Дэвида.
— А что, она быстро спускается? — спросил он шёпотом, словно что-то сдавило ему горло.
— Не так уж быстро, — шепнул в ответ Дэвид. — Только сначала придержи дыхание, мальчик, и всё обойдётся.
Тишина. Лязгнул запор. Снова тишина. Отдалённый звонок. Люди стояли в клети, сбившись в кучу, теснясь в молчании в тусклом свете зари. Над ними высились копры, царя над городом, гаванью и морем. Под ними могилой зиял подземный мрак. Клеть тронулась и стала внезапно, быстро падать в этот скрытый мрак. И звук её падения донёсся наверх из-под земли, как глубокий стон, достигающий самых дальних звёзд.
В буквальном переводе — «рай».
Попечительство о бедных, имеющееся в каждом приходе Англии.
Кожаные куртки для шахтёров, работающих в воде.
Эпоха царствования четырёх Георгов — 1713—1830 годы.
Игра слов: clout означает и «ветошь» и «затрещина».
