Пермете рассмеялся; засмеялся и Мате Пуста, тем более что у него была на этот счет своя точка зрения: "Бургомистр знает, что и почему делает, и нечего нам вмешиваться в его дела".
Однако Пал Фекете ухватился эа интеллектуальную сторону вопроса:
- Супругой городского головы не может быть кто попало. Она должна уметь читать и писать и вообще быть умной и во всех отношениях искушенной женщиной!
- Эх, - раздраженно бросил Михай Лештяк, - досточтимый Сенека говорил: "С женщины достаточно, если она понимает, что, когда льет дождь, нужно укрыться под навесом".
- Понапрасну тратим мы здесь слова, - пожал плечами сенатор Пермете и, пожелав доброго вечера, увел своих коллег.
По дороге домой три достойных господина разнесли в три разных конца Кечкемета романтическую историю цыганки Цинны. Так что в тот же вечер кумушки всего города говорили:
- Не иначе околдовала она его, что-то в питье подмешала, а то ведь просто уму непостижимо. Такой умный человек и так споткнулся... Какой ужас!
Но еще больше, чем сплетницам, "новое событие" пришлось по душе Балажу Путноки. В ту же ночь он отправился в путь прямиком к будайскому паше, донести ему, что цыганочка жива и что Михай Лештяк прячет ее у себя, а сейчас даже собирается жениться на ней. Однако, как потом выяснилось, у будайского паши Путноки немного не повезло. Паша выслушал его, как говорят, внимательно и, нахмурив брови, спросил: "Итак, ты утверждаешь, что она жива?" - "Так точно". Тогда паша подозвал стоявшего рядом слугу: "А ну-ка, возьми этого человека да влепи ему по подошвам пятьдесят плетей, а потом приведи назад". Когда злосчастного Путноки приволокли обратно, Ибрагим снова ласково осведомился у него: "Ну, как девица? Все еще жива?" - "Нет, померла, видит бог, померла, милосердный паша!" Ибрагим довольно потер руки:,"Так вот, заруби себе на носу, человече, если уж я однажды донес светлейшему султану о чьей-либо смерти, значит, тот человек давным-давно лежит в сырой земле".
Такой удел выпал на долю предателя Путноки; что же касается Михая Лештяка, то редко кому так дьявольски везло, как ему. Солнце светило ему всеми своими лучами. Власть и могущество его росли, авторитет укрепился далеко за пределами города. А Кечкемет начал играть важную роль.
Кафтан, способный обуздать противника, равнялся целой армии причем такой армии, которая не нуждалась ни в провианте, ни в амуниции и которой ничто не угрожало, разве что кечкеметцы, разумеется, больше не боялись врагов; наоборот, они с вожделением ждали, караулили, не завернет ли к ним случайно какое-нибудь турецкое войско; вот уж тогда начиналась настоящая потеха для народа! Бургомистр выезжал с помпой, на лучших городских рысаках; четверо гайдуков гарцевали впереди и четверо - сзади. Мужчины, женщины, дети - иногда весь Кечкемет - высыпали к войску потешить глаз упоительным зрелищем, поглядеть, как турецкие военачальники склоняются, чтобы поцеловать кафтан, и, согнувшись перед Лештяком, спрашивают: "Что прикажете, ваша милость?"
По всей стране стали ходить легенды о "говорящем кафтане" с различными вздорными домыслами о том, что-де в минуту опасности кафтан начинает говорить и дает советы членам Городского собрания, исцеляет больных, если те к нему прикоснутся, а если его поцелует девица или вдовушка, то она обязательно вскорости выйдет замуж. Наиболее благоразумные люди, правда, утверждали, что никакой чудодейственной силы кафтан не имеет, все дело в том, что на нем вышиты скрепленные паучьей подписью султана слова: "Повинуйтесь носящему этот кафтан". Что же касается старого портного Матяша Лештяка, который разглядывал это прославившееся на весь мир одеяние глазами специалиста (а молва о кафтане долетела и до стран заграничных), - то он высказался о нем весьма пренебрежительно:
- Нет в нем ничего особенного. И я, если возьмусь, сошью такой же.
Чудодейственная сила кафтана бросила мистический отблеск и на личность самого Михая Лештяка. Его история и его власть также облачились в вычурные наряды легенд. Тихими уютными вечерами о нем говорили в деревенских хатах на сотни километров от Кечкемета. Где-нибудь далеко под Сегедом по волнам Тисы с мягким шуршанием скользила рыбацкая лодчонка, разрезая грудью желтоватую пену, а рыбак предавался мыслям о том, что поделывает- в этот час кечкеметский бургомистр. Угощается, наверное, золотым салом, нарезая его алмазным ножом...
Говорящий кафтан умел говорить не только с врагами: "Убирайтесь, мол, отсюда, из-под Кечкемета!" - но и друзей, и звонкую золотую монету в город зазывал: "Идите к нам в Кечкемет!" Богатые люди, знатные господа переселялись в "самый храбрый" город на жительство со своими сокровищами, родители охотнее всего посылали сюда своих сынков учиться. Именно в ту пору на улицах Кечкемета впервые появились круглого-
ловые студенты, которые и поныне не перевелись там. Школа процветала, жители обогащались со сказочной быстротой.
Разумеется, у всякого хорошего дела имеется и своя отрицательная сторона. Кафтан порождал большие деньги, а большие деньги порождали грабителей и степных разбойников которые стали совершать налеты на Кечкемет. Но и у всего дурного есть хорошая сторона: из-за разбойников ввели чрезвычайное положение, а поскольку комитетские чиновники не могли свободно передвигаться по стране, всей полнотой чрезвычайной власти временно был облечен кечкеметский магистрат. Словом, еще немного - и стал бы Кечкемет королевским городом!
Другой кафтан
Большим человеком стал Михай Лештяк; распоряжался он теперь и жизнью и смертью людей, а чтобы его авторитет, как главы Городского собрания, еще больше повысить, король пожаловал ему дворянский титул, и стал Михай именоваться "господин Лештяк Кечкеметский". На гербовом щите слева, на серебряном поле красовался всадник в кафтане, а на другой половине щита - на трех золотых лентах - лиса на задних лапах. (Славно придумал его величество!)
И только одного не хватало для полноты счастья: свадьбы с Цинной. Но и здесь никто не стоял на пути.
Старый Лештяк давно уже примирился с этой идеей. Маленькое безродное создание постепенно сумело завоевать его расположение, и когда по вечерам Цинна гладила колючий подбородок старика, казалось ему, что он не иначе как в раю. А сама она становилась краше день ото дня: округлилась, лицо будто спелый персик, сквозь тонкую кожицу которого просвечивает пунцовый сок... Во всем Куннгаге не было ей равной.
Стала она самым доверенным человеком старика, называл он ее своей невесткой да доченькой и уже торопил Михая, говоря, что если тот будет тянуть, так он, ей-богу, сам женится на Цинне.
Но у Михая были свои причуды: стоило на его пути встретиться какому-либо препятствию, он весь закипал от нетерпения, если же препятствий не было, он сразу делался пренебрежительно равнодушным.
В первый раз свадьба была назначена на тот день, когда от санджак-паши удастся исходатайствовать письменное разрешение - без этого все равно нельзя. Хотя птица строит свое гнездо даже и тогда, когда знает, что безжалостные руки могут разрушить его.
Разрешение от паши пришло в виде следов кнута на подошвах Путноки. Ясно, что теперь паша уж никогда не потребует выдать ему девушку.
- Ну, дети, теперь вы можете спокойно обвенчаться! - уговаривал их старик.
- Подождем еще немного, пусть у Цинны волосы отрастут, - отвечал Михай. - На коротких волосах смешно выглядел бы венец.
За один год отросли у нее волосы, да как! Однажды вечером, нежно перешептываясь с возлюбленным, Цинна освободила от шпилек свои косы (ибо теперь она носила их на господский манер - заплетая венком вокруг головы) и двумя тугими жгутами связала руки Михаю, как связывают пленников.
- Плененный бургомистр! - игриво щебетала она. Михай понял намек.
- Конечно, пора бы уже нам и обвенчаться, я и сам жду не дождусь, Цинна. Но прикинь-ка хорошенько: не вредно было бы тебе еще немножко подучиться, чтобы стать настоящей супругой бургомистра. Да и мне нужно бы подкопить немного деньжонок, чтобы содержать жену, как это приличествует бургомистру.
И нанял Лештяк в учителя к Цинне премудрого господина Молиториса. Однако не прошло и полгода, как сей ученый муж доложил:
- Все, что я знал, знает теперь и она.
К тому времени и Михай сколотил кое-какое состояние, но тут как раз пришла грамота, даровавшая ему дворянство. Баловень судьбы зажил на более широкую ногу; окрестные дворяне завели с ним дружбу, стали ездить к нему в гости; и начал он пренебрегать Цинной. Не может же истый дворянин все время ворковать со своей голубкой - над ним начнут смеяться! Проклятая дворянская грамота словно подменила его, будто от нее кровь его и впрямь стала голубее; он стал еще более своенравным и капризным. Повсюду пошли разговоры о том, что за него хотят выдать дочку Беницких, и тогда он станет губернатором - в одном из тех комитатов Имре Тёкёли, что пока еще находятся в руках австрийского императора. Впрочем все это лишь сплетни. Сами кечкеметцы придумывают их с той поры, как их бургомистр стал таким великим, что и Кечкемет теперь уже мал для него.
