— Господ всеми фибрами не перевариваю! — худощавое бесцветное лицо вора искривилось в злой гримасе. — Вчера ведут меня назад в камеру, вдруг… О, Мария — грешница и пресвятая дева! Навстречу сам Цезарь со свитой! Вот по ком веревка давно плачет. Идут, нашего брата-вора не здравствуют. Цезарь — он из дворян. Ему тут кофе по-турецки сегодня подавали. Камера ему и свите отдельная… Ему прокурор-судья, что друг-брат, небось, вместе кофе по-турецки с коньячком лакают, бисквитами закусывают. Этот вдоль по каторге не загремит… Живет, как граф! Особняк с парком… Балы задает, карета, лакеи из тех, что с кастетами ходят…
Заслышав голоса за перегородкой, цирюльник молча принялся за дело.
Пяти минут не ушло на то, чтобы обезобразить голову Руденко, выбрив половину волос.
— Оно, конечно, не шик-блеск-красота! — покачал головой «мастер», беззлобно похихикав. — Вот как на суд-приговор-решенье повезут, все наголо сбрею. До суда приказано политических — этаким фасоном!
Руденко нашел в себе силы пошутить:
— В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки — куда уйти? Свидимся еще, без суда не казнят!
— Казнят и без суда… — невольно срывается с губ вора. Хотя в душе он ругает себя за такую неосторожность, но отступать поздно, и он выбалтывает до конца. — Ежели кинут к «усердствующим»…
Кованые сапоги стражника стучат совсем близко, но Руденко еще должен узнать, где находятся камеры политических. Он тихо спрашивает. И цирюльник, озираясь на дверь, успевает выдохнуть:
— На верхних этажах…
«На верхних этажах…» — стучит в висках Руденко, когда его ведут по длинному гулкому коридору второго этажа.
— Стой! — неожиданно скомандовал усатый стражник, а другой, звеня связкой ключей, подошел к двери под номером тринадцать.
«К уголовникам!» — прожгла страшная догадка.
— Не войду! — решительно заявляет стражникам Руденко.
— Что так? — язвительно спрашивает тот, что позвякивал ключами. — Или от «чертовой дюжины» сдрейфил? Ха-ха! Так нигилисты, известно, ни бога, ни черта не боятся…
— Требую к политическим!
— Ах ты, сволочь! — стражник бьет Руденко прикладом винтовки. — Я тя укрощу!
— Не имеете права избивать! Не войду!
— Бывалый. Знает, где ихняя апартамента, — хохотнул усач. — Ты ша, ша! Нечего тарарам здесь поднимать! Вашего брата, что сельди в бочке…
— Не упорствуй, сволочь! — ударом карабина Руденко вталкивают в камеру и прежде, чем за ним захлопывается тяжелая, кованая железом дверь, успевают сообщить:
— Политический!
В лицо ударила смрадная духота, сжала горло, стало трудно дышать.
Шум голосов, кашель, смех, вздохи стихают, только под стеной у окна надрывно плачет кто-то, обхватив голову забинтованными руками. И кто-то на него злобно кричит:
— Заткнись! Не то так засвечу! Болит — так стучи, просись в лазарет…
Сырая, узкая камера с каменным полом и двумя зарешеченными оконцами под самым потолком напоминает конюшню. На фоне густо-черных стен лица заключенных кажутся белыми как у мертвецов. Пелена вонючего махорочного дыма сизым пологом колышется над головами.
Руденко отходит от двери, рукавом полосатой куртки вытирая кровь с разбитых губ.
— Что, барин, от недочеху нос заложило?
Грянул смех.
Низкорослый, крепкий, как бык, угрюмого вида бородач с дешевым медным крестиком на шнурке, почесывая голое пузо, пристращал:
— Смотри, нигилист, начнешь шамать не перекрестившись — прибью.
— Грозит мышь кошке, да из норки! — рассердился Руденко. Он знает цену дерзости и удали в глазах ожесточившихся, беспощадных людей, погрязших в пороках. — Хватит кривляться, меня не запугаешь!
— Видом орел…
— И умом не тетерев — обрывает Руденко.
— Нахрапист!
— Во-во! Коли требуху не выпустят, назад явится… — звереет вор.
Целый день бездельничая, скучая, воровская братия, привыкшая к самым жутким зрелищам, обрадовалась случаю поразвлечься.
— Всыпь ему! — подливает кто-то масла в огонь. — Борода, ты же не боишься никого, кроме бога одного! Давай!
Руденко весь внутренне сжался. В это время из скопища тел на полу раздался какой-то недовольный, сонный голос:
— Борода, вроде бы ты беззуб, а с костями сгложешь! Подойди, есть разговор.
«Мишка! — Руденко разглядел знакомое лицо со шрамом на лбу. — Даже трудно поверить такому великодушию судьбы…»
Мишка пошептался с Бородой, приподнялся на локте и дружелюбно подмигнул Руденко. По его какому-то едва уловимому знаку воры вдруг улеглись спать, кроме Бороды и кавказца, который что-то перекладывал из одной части сумки в другую.
После той ночи в степи Руденко больше не видел Мишку, — парня погнали к «почетным». «Почетными» называли провинившихся арестантов, которых гнали в первых шеренгах, навстречу ветру и непогоде. Для этих была первая пуля в случае неповиновения: попытка к бегству — и конец!
Сейчас Руденко вдвойне был рад: Мишка уцелел да еще и выручил. Кто знает, чем могла кончиться схватка с Бородой. Правда, не подозвал, сам не подошел… Но это вполне понятно, парень не хочет подвергать себя лишней опасности. В его мире живут по своим неписаным законам. Мишку, видно, тоже страшит ночь, иначе зачем бы воры улеглись спать. Нет, Борода больше не вызывает беспокойства, но как угадаешь среди этой враждебной среды, кто может стать твоим палачом, выполнить чью-то злую волю… Не для того ли стены этого проклятого места черны, чтобы они никогда не могли засвидетельствовать чинимых здесь преступлений? Надпись, начертанная чем-то острым, будет кричать, и ее сразу заметят и замажут… Черный — самый надежный цвет…
Руденко еще не знает, что ожидает здесь «этих» (политических). Даже глухой карцер — каменный мешок, где днем и ночью падают с потолка тяжелые холодные капли и ледяная, мертво давящая тяжесть сводит заключенного с ума, не может конкурировать с ужасом камеры, где политических заражают сифилисом, туберкулезом. Пусть «эти» заживо сгнивают!
Когда «этих» бросают к «усердствующим», надзиратели прикидываются глухонемыми. Уголовники заставляют жертву «искать пятый угол» или «сажают на камень». После этого — конец! Никакая медицина не поможет. Следов истязания — никаких, а смерть уже неотступно стоит за плечами.
«Жаловаться? Ишь ты, каналья! Да кто тебе поверит?» И стражнику ничего не стоит расквасить лицо заключенному, выбить зубы.
Экспертиза? Помилуйте, хотя политические очень редко содержатся в одной камере с уголовными, но бывает… Политический, которого уголовные «подвергают экзекуции», сам виноват… Есть свидетели… «Свидетели» всегда наготове: «Да, хулил бога и царя! Подбивал убпть стражу и бежать из тюрьмы!» А вот за клевету на тюремные порядки — марш в карцер!
А закон? Закон?!!
Ответа нет.
Безмолствуют черные стены «дома ужасов» — немые свидетели бесчеловечных избиений, тяжелых увечий, убийств…
Каждый час может быть последним
Прислонившись спиной к стене, Руденко полудремлет, настороженный, как птица. Вдруг что-то падает ему на колени. Открыв глаза, взглянул вверх. Мимо, даже не повернув головы, прошел Борода, направляясь с котелком к баку с водой. И Руденко, незаметно пряча за спину сверток с едой, догадался, что в камере есть «глаза», которых Борода остерегался.
Через полчаса измученный голодом Руденко, так и не дождавшись, когда будут раздавать мутный тюремный чай, съел кусок брынзы, завернутый в лепешку вместе с какой-то ароматной зеленью. Конечно, это Мишка «конфисковал» у кавказца.
«Надо сейчас поспать, чтобы ночью никто не смог застигнуть спящего — беспомощного и покорного», — думает Руденко. Он закрывает глаза, но сон уже прошел.
— Господи-боже! — громко завздыхал сосед. — Каторгу дали, жду этапа…
Он вслух вспоминает все: и то, как хозяин выжимал все соки работой по четырнадцать часов в сутки, и как принуждал его Маняшку спать с ним, а не то прогонит мужа, дети с голоду помрут… Не выдержал — замахнулся на хозяина. Но дорына [6] он не крал! Нет! Нет! За что же в участок? За что околоточный в живот и куда попало? Правда, озверев от побоев, околоточному скулу своротил… Маняша, голубка, все чисто до нитки из дому продала, последние башмаки с детей сняла… Завязала денежки в платочек да к господину следователю на квартиру, люди добрые адресок дали… Да торг без глаз. Хапнул господин следователь денежки, а кто видел? Еще и настращал: «Пикни только, в острог загоню…»
Руденко рассмотрел рассказчика — это тот, с забинтованными руками.
«А эти кто?» — старается определить Руденко, прислушиваясь к разговору только что проснувшихся двух ближайших соседей. Они сидят на дорогом одеяле из пушистой верблюжьей шерсти, зевают, потягиваются. Один молодой, холеный, второй — лет шестидесяти, с золотыми зубами, похожий на дога.
