Это она знала.
— Отдыхай раз в неделю, — пояснила она.
— Правильно, — подтвердил он. — Что запрещает третья заповедь господня?
— Работать по воскресеньям, — ответила она.
— Верно, — сказал он. Чайная чашка вдруг задребезжала на столе — хрипло взревел заводской гудок. Они рассеянно прислушались. — Третья заповедь господня запрещает всякую рабскую работу в воскресенье, — сказал он. — Что такое рабская работа? — спросил Бенедикт и сам же ответил: — Это такая работа, которая требует одних только физических усилий, а не умственных.
За окном послышались шаги, люди торопились на работу. Некоторые, проходя мимо лачуги, громко здоровались: «Доброе утро, матушка Бернс!» И она, даже не взглянув в окно, приветливо кричала в ответ: «Доброе утро, мистер Дрю!» — различая знакомых по голосу.
— Рабская работа, — объяснял Бенедикт, — это такая работа, которую делают руками.
Она утвердительно кивнула.
— Вроде той, что я делала всю жизнь...
— Ну... — неуверенно начал он.
— А в воскресенье, — сказала она, качая головой, — человеку полагается отдыхать.
— Правильно, — отозвался он.
— У мистера Чарлея не было воскресных дней, — сказала она и задумчиво уставилась в пол.
— У кого? — спросил Бенедикт, придвигаясь к ней.
Но она не ответила.
До них долетел с улицы какой-то лязг.
— Отдыхать надо и белым и черным. И тем и другим, — протестующе сказала она.
— Конечно, конечно, — ответил Бенедикт и опять пригляделся к ней. Губы у матушки Бернс были плотно сжаты; она ударила палкой об пол один раз... другой..
— Что дальше? — спросила она с выжидательным видом, сложив руки на коленях.
Он хмуро посмотрел на катехизис, потом на остальные свои книги.
— Давайте займемся библией, — сказал он, открывая большую книгу, лежащую перед ним на столе. Библия была в переплете из грубой кожи, с медной застежкой, внутри нее на заглавной странице стояла дата 1845.
На чистом листе в начале библии красными чернилами была нацарапана вся история жизни матушки Бернс и ее близких. Таинственная история — записаны были лишь даты рождения и смерти, как будто больше ничего и не случалось, а если случалось, то не имело ровно никакого значения. Но перед датами 1845-1864 стояло чье-то имя и кто-то написал: «Он так и не увидел свободы...»
—... Но змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал господь бог, и сказал змей жене: «Не ешьте ни от какого дерева в раю...» — Здесь Бенедикт остановился и закашлялся. — Я закрою дверь, — сказал он, вставая. Снаружи был густой туман, в воздухе пахло серой и горелым шлаком.
— Закрой, закрой, — сказала матушка Бернс, с беспокойством поглядывая на свои кружевные занавески.
Когда Бенедикт вернулся к столу, она склонилась над книгой.
— Это здесь написано «змей»? — спросила она и указала пальцем на строчку.
Бенедикт посмотрел.
— Нет, — ответил он, — вот здесь.
Матушка Бернс долго с любопытством рассматривала печатные буквы.
— Я никогда не забуду, как это слово выглядит, — сказала она наконец.
Едкий запах горелого шлака проник в комнату. Бенедикт снова начал читать, но ему помешал приступ кашля. Где-то в предрассветной мгле раздался звук сирены; он нарастал. Оба не сговариваясь молча подошли к окну. Мимо проехала полицейская машина и остановилась чуть подальше перед одним из домов. Из машины выскочил полицейский, он громко заколотил в дверь. Слегка раздвинув занавеску, матушка Бернс и Бенедикт спрятались в тени.
— Может быть, мне лучше уйти? — тихо спросил Бенедикт.
Но матушка Бернс, казалось, не расслышала. Прищурившись, она вглядывалась в пелену тумана.
— В следующее воскресенье я опять приду, — сказал Бенедикт.
Он взял свой стихарь и направился к двери, но в эту минуту послышался тихий стук в окно. Мальчик остановился. Матушка Бернс сдвинула занавески и быстро прошла мимо него к двери; в глазах ее светилась тревога. Она приоткрыла дверь, и в комнату вместе с туманом проскользнул высокий негр. Он бесшумно метнулся к окну и, прижавшись к стенке, стал глядеть на улицу. Слабый свет зари падал через кружевную занавеску на его лицо. Напряженная поза вошедшего выдавала его тревогу, но в глазах светились насмешливые искорки, будто он один знал о какой-то забавной шутке.
Вдруг он тихо рассмеялся.
— Они с ума сойдут от злости... — начал он и вдруг остановился, увидев Бенедикта.
— Кто это? — резко спросил он.
У Бенедикта пересохли губы, он облизал их, а у матушки Бернс затряслись руки.
— Он мой хороший знакомый... — начала она.
Но мужчина вдруг бросился вперед и больно вцепился в плечо Бенедикта своими сильными пальцами. Бенедикт побледнел.
— Ты знаешь меня? — спросил он, поворачивая его к себе.
Бенедикт отрицательно покачал головой.
— Клиф! — закричала матушка Бернс.
— Никогда меня не видел?
Бенедикт посмотрел в красновато-карие глаза, из которых исчезло все озорство, и тряхнул головой. Пальцы негра так больно впились в плечо, что ему трудно было двинуть шеей.
— Нет! — сказал он, задыхаясь.
— Запомни, тебя здесь сегодня не было!
— Клиффорд! — крикнула снова матушка Бернс, и глаза ее гневно сверкнули. — Сейчас же отпусти мальчика!
Отпустив Бенедикта, молодой негр повернулся к ней с коротким смешком.
— Что вы с ним делаете, с этим мальчиком? — спросил он.
Она сердито посмотрела на него и отрезала:
— Тебя это не касается!
Опять послышались гудки сирены. Мужчина шагнул к окну и прижался к косяку, чтобы видеть, что происходит на улице. Матушка Бернс повернулась к Бенедикту.
— Мне надо спешить! — воскликнул Бенедикт. Он был очень бледен.
— Я буду ждать вас в следующее воскресенье, в обычное время, — спокойно сказала она, бросая взгляд на своего посетителя, по напряженному лицу которого снова пробежала лукавая усмешка. Бенедикт пошел к двери, но матушка Бернс вдруг всплеснула руками и сказала:
— Ах, чуть было не забыла спросить!
Бенедикт остановился. Матушка Бернс порылась в складках юбки и вытащила из кармана длинный белый конверт со знакомым обратным адресом в уголке, — при виде этого конверта сердце мальчика упало.
— Матушка, я не могу остаться! — испуганно вскричал он.
— Да, тебе пора, — быстро проговорила она и сунула письмо обратно в карман. Потом она оглянулась на человека, стоявшего у окна, и тихо шепнула:
— Не сердись на него. Его ищет полиция, но он не преступник. Просто он член профсоюза, вот и все.
Бенедикт даже открыл рот от удивления и повернулся, чтобы посмотреть на негра. Притаившись у стены, тот осторожно отводил кружевную занавеску своей длинной рукой с тонкими пальцами.
Бенедикт тяжело вздохнул.
— Мне пора! — сказал он и вышел на улицу.
Загоралась заря, пронизывая туман зеленоватыми лучами. С воем промчалась обратно полицейская машина. Прижавшись к стене, Бенедикт смотрел ей вслед. Красные фары мигали сзади, как чьи-то злые глаза. Гигантский ком раскаленного шлака скатился под откос, высоко подпрыгнул и взорвался. Осколки разлетелись далеко вокруг, а несколько с оглушительным шипением упали в Ров. На этот раз раскаленный шлак добрался до самого Рва — это случилось впервые! Бенедикт бросил последний взгляд на бедные, крытые толем лачуги и свернул на Горную авеню к церкви. В голове у него беззвучно гудел колокол, он шел понурившись, и ему казалось, что на голову ему сыплются, как снег, зловещие белые конверты.
7
Когда Бенедикт вошел в ризницу, там еще никого не было. Больше всего он любил именно эти минуты: он был один в преддверии святилища, среди немногих знакомых вещей: тут были два стенных шкафа со священными облачениями, стальные ящики, где хранилась церковная утварь — кадила, дарохранительница, кропильница, ладан, свечи, сияющая золотом чаша, которую священник так часто поднимал над его склоненной головой, старые церковные книги... Он надел свой стихарь и сутану (сутана висела в шкафу, — его собственная!) и почувствовал, что наконец успокаивается, освобождаясь от всего, что произошло с ним в городе и дома, забывает мучительные минуты леденящего ужаса, Большой Ров, голод... В этом облачении он был под надежной защитой от всего мирского, оно соединяло его с извечной верой, вливало в него неодолимую силу.
Движения Бенедикта стали четкими и уверенными: он взял сосуды с вином и водой и вышел из ризницы. В церкви уже молились несколько прихожан. Женщины в черных платках прижимали к груди худые, огрубевшие от работы руки; губы их шептали слова молитвы. Мужчины пришли сюда в рабочей одежде, чтобы сразу по окончании обедни отправиться на работу. На скамьях подле них стояли небольшие термосы с горячим кофе на завтрак, напоминая им о покинутой теплой постели и жене.
