Круглый купол церкви нависал над ними, как гигантское ухо; молитвы вместе с дыханием медленно плыли вверх. Бенедикт преклонил колено, встал и понес сосуды к алтарю. Он взял из ризницы чашу для омовения рук и полотенце, потом зажег две свечи по обе стороны дарохранительницы.
Когда Бенедикт снова вернулся в ризницу, входная дверь отворилась.
— О! — удивленно воскликнул отец Брамбо. Он стоял на пороге, высокий и стройный, в сиянии бледно-розовой зари, и улыбался, глядя на Бенедикта. — Ты будешь помогать мне, — спокойно сказал он.
Бенедикт слегка закусил губу, чтобы сдержать радостный трепет. Он принес молодому священнику ризу и потир и стал наблюдать, как тот готовится к службе. Священник на минуту закрыл глаза, тонкие губы его шевелились. Потом он начал облачаться. Бенедикт подал ему пояс, проверил, на какой стороне кисточки, одернул стихарь, чтобы он нигде не висел. Отец Брамбо облачился в епитрахиль; глаза его были опущены, длинные ресницы отбрасывали тень на щеки. Одевшись, он молча взглянул на Бенедикта.
— Все в порядке, отец мой! — прошептал Бенедикт.
Отец Брамбо кивнул. Он опустился коленями на скамеечку и, закрыв глаза, начал читать про себя молитву, которую надлежало читать перед ранней обедней. Бенедикт наблюдал за ним со щемящей сердце гордостью; ему казалось, что он призван охранять молодого священника, вместе с которым в их церковь вошла божественная благодать. Чуть ли не с досадой он отогнал все воспоминания о том, что случилось ночью и утром: он хотел лишь покоя, красоты и благоволения, — всего того, что наполняло эту тихую комнату, где слабо пахло ладаном и душистым мылом. Здесь все и навсегда принадлежало ему. Взгляд Бенедикта остановился на мягко изогнутой шее отца Брамбо. Но даже сейчас, когда он смотрел на коленопреклоненного молодого священника, на его красивую голову и опущенные нежные веки с синими прожилками, он не мог забыть отца Дара. Сколько раз он наблюдал, как тот пошатывался на этой самой скамеечке; от него пахло затхлостью, немытым телом, и он рассеянно почесывался, потому что его кусало зимнее шерстяное белье, а над косматой его головой витал запах табака и прогорклого пива.
На глаза мальчика навернулись слезы: ему хотелось тронуть молодого священника за локоть и сказать: «Спасибо, что вы приехали к нам, отец мои!» В предвкушении той минуты, когда они вдвоем будут стоять у алтаря, мальчика охватила трепетная радость. Он, Бенедикт, — надежная опора отца Брамбо! Сердце его наполнилось блаженным смирением, он закрыл глаза. В его представлении святой Августин или святой Бенедикт выглядели совсем как отец Брамбо: светлые волосы красивыми волнами ниспадают на плечи... Бенедикту больше не придется краснеть перед прихожанами за старого отца Дара. Теперь пришел другой — его прекрасные синие глаза излучают сияние, а бледное лицо и тихий голос свидетельствуют о благочестивых помыслах. Перед мысленным взором Бенедикта возник как бы по контрасту его собственный облик: смуглое, скуластое лицо с приплюснутым носом, похожие на материнские, серые, с желтым отливом, глаза, грязные, светлые, как солома, волосы, воспаленные ноздри...
После этого сравнения отец Брамбо показался ему еще красивее.
Бенедикту всегда чудилось, что церковь — это огромная звучащая раковина, погруженная в безбрежное море святости. Сквозь закрытые двери доносилось глухое бормотание, — казалось, отзвуки давних молитв, витавшие среди пыли и теней, сливались все с новыми и новыми молитвами. Здесь царил глубокий покой; за этими стенами мальчик забывал о крытых толем лачугах, ютившихся вдоль Большого Рва, о красной летучей пыли, о навалах шлака, о мусорной печи и мистере Брилле: все это было преходящим и бренным. Незыблемой, вечной была только церковь.
Сюда он стремился, смиренный, но сильный духом, смертный и бессмертный. Здесь было его царство. Здесь утолял он таящуюся в его сердце жажду гармонии и веры, непоколебимого постоянства и вечности, святой справедливости законов, предначертанных богом. Здесь, в этой церкви, где отзвуки молитв как птицы взлетали под купол, было сосредоточено все искусство, которое он знал, вся музыка, вся любовь, и душа его оживала.
Он увидел, как отец Брамбо перекрестился — сейчас он поднимется с колен, но в эту минуту дверь ризницы распахнулась, и на пороге, на фоне мутноватого неба, заполняя собой весь дверной проем, появился отец Дар. У Бенедикта екнуло сердце. Отец Брамбо не поднял головы, глаза его были опущены.
Неуклюже качнувшись, отец Дар схватился за косяк и увидел Бенедикта.
— Ты опоздал! — требовательно прохрипел он, протянув к нему руку. — Я тебя ждал, ждал!
Отец Брамбо обернулся, руки его все еще были прижаты к груди.
— Ну ладно, на этот раз я тебя прощаю, — с трудом выговаривая слова, продолжал отец Дар. — Подай мне скорей облаченье! — Он шагнул в ризницу и снова пошатнулся.
Бенедикт бросился к нему и взял его за руку.
— Идите домой, — зашептал он, сгорая от стыда. — Уходите, отец мой.
Отец Дар ринулся к шкафу и распахнул его.
— Сынок, — приказал он, — поди-ка сюда!
Отец Брамбо побледнел, на его губах застыла натянутая, болезненная улыбка. Он молча наблюдал за Бенедиктом и стариком; голубые его глаза потемнели.
— Сядьте, отец мой! — срывающимся голосом бормотал Бенедикт, подводя старика к табуретке и стараясь усадить его.
— Нам надо служить обедню! — сердито кричал отец Дар.
— Нет, отец мой, — ответил Бенедикт. — Служить будет отец Брамбо. Все в порядке.
Старик уставился на Бенедикта тяжелыми воспаленными глазами, на голове его вздыбилась косматая грива.
— Отец Брамбо... — забормотал он. — Отец Брамбо...
Он погрузился в долгое раздумье, потом наконец очнулся и доверительно шепнул Бенедикту:
— Они выгнали меня, мой мальчик. Выгнали меня. Теперь ты меня уже тут не увидишь...
— Да, отец мой, — сказал Бенедикт. — Служить будет отец Брамбо.
Старик посмотрел на Бенедикта.
— Разве ты не хочешь мне помочь? — спросил он.
— Хочу, отец мой, конечно хочу, — серьезно ответил Бенедикт. — Но вы больны, а отец Брамбо...
Он бросил умоляющий взгляд на молодого священника, но тот молчал, наблюдая за ними с горькой, слабой усмешкой.
— Отцу Дару скоро станет лучше, — вскричал Бенедикт, — только бы отвести его домой!
Старик опустил на плечо Бенедикта тяжелую руку.
— Уже поздно, — строго сказал он. — Пора начинать. Идем...
— Пожалуйста, отец мой, — Бенедикт чуть не плакал, — позвольте мне отвести вас домой. Отец Брамбо...
Старик так сжал плечо Бенедикта — то самое, в которое утром вцепился посетитель матушки Бернс, что мальчик вскрикнул и колени у него подогнулись, а в глазах потемнело.
— Вы делаете мне больно, отец мой! — сказал он с болезненным смешком.
Отец Дар посмотрел в его расширенные глаза — рука его медленно разжалась, он отпустил плечо Бенедикта. Голова старика упала на грудь, словно тяжелые космы волос тянули ее вниз, из груди его вырвался стон. Бенедикт взял его за руку и повел к двери. В эту минуту на пороге вдруг появилась миссис Ромьер. Она деловито схватила отца Дара под руку и потащила вниз с крыльца.
— Теперь он у меня не вырвется, — приговаривала она. — Начинайте обедню. Ну и вид у вас, отец мой! — принялась она отчитывать своего хозяина.
После того как дверь за ними закрылась, Бенедикт и молодой священник долго молчали. Бенедикт не мог заставить себя поднять глаза. Его словно жгли на медленном огне. Едкий запах тумана, казалось, сгустился вокруг него. Из церкви доносились приглушенные звуки. Бенедикт медленно поднял голову и протянул дрожащие руки к отцу Брамбо, который словно застыл посреди ризницы, бледный, с красными, как от укусов, пятнами на щеках.
С опущенной головой молодой священник прошел в церковь. Позванивал маленький колокольчик. Бенедикт последовал за отцом Брамбо. В памяти медленно всплывали латинские слова: «Ad Deum qui laetificat juventutem meam...»[8]
Их встретила волна тихих вздохов, шарканье ног. Бенедикт не глядел на прихожан. Он механически выполнял свои обязанности, отвечая молодому священнику тихим, напряженным голосом. Лицо у него горело так, словно ему надавали пощечин.
Голос отца Брамбо был чист и сладостен. Преклонив колени, Бенедикт следил за мягкими движениями молодого священника, и, по мере того как продолжалась обедня, он позабыл и об отце Даре, и о матушке Бернс. Снова он был во власти света и красок, во власти тишины, наполненной еле слышным бормотанием, снова на него снизошли покой и глубокое удовлетворение, а по телу разлилась приятная истома. Бенедикт слышал у себя за спиной дыхание людей: он ощущал глубокую нежность к ним, ему казалось, что он старше их всех. Он любил их за то, что они пришли сюда в это раннее утро и, смиренно склонив головы, шептали те самые молитвы, на которые так горячо откликалась его собственная душа.
