Брезгливо морща губы, перепрыгивая через замерзшие кучки нечистот, подполковник, в статском платье похожий на клерка из Сити, вошел в дом, быстро взбежал по лестнице, прошагал по длинному коридору, где из-за дверей слышались храп, стоны, скрип пружин и другие неприятные для уха звуки, распахнул без стука дверь девятнадцатого нумера.
Всякий раз, когда Ехно-Егерн видел эти глаза, ему становилось не по себе. Так и сейчас, столкнувшись со взглядом сидящего за столом черного человека средних лет, подполковник про себя чертыхнулся – чем-то ужасным всегда пахли, именно пахли эти глаза, даже не адом, чем-то похуже.
Не поднимаясь из-за стола, человек указал Ехно-Егерну на ненадежный по виду стул.
– Здравствуйте, Евно Фишелевич, – вежливо сказал подполковник, чуть скрипнув зубами.
– Вы опоздали на одиннадцать минут, Александр Стефанович, – тусклым механическим голосом заговорил Азеф. – Время наше весьма ограничено. Давайте сразу возьмем быка за рога. Думаю, что вас интересуют подробности последнего акта. Вы, конечно, догадываетесь, что остановить его я был не в состоянии…
– Да и незачем было его останавливать, – усмехнулся Ехно-Егерн и быстро заглянул в глаза Азефу, да так глубоко, что теперь уже тот вздрогнул. Все, все знает про него этот узколицый, умный, как бес, молодчик, жандармская шкура. Знает, что не за собачьи жалкие рубли служит он, Азеф, один из руководителей боевой организации эсеров, охранному отделению, а служит для того, чтобы оставаться этим руководителем, повелевать людьми, отчаянными смельчаками, двигать разрушительные силы. Знает жандарм и то, как оправдывает себя Азеф, как доказывает он себе, что он один умнее всей охранки, что не он у нее, а она у него на поводу. И с какой откровенностью, с каким цинизмом заявляет этот жандарм, что ему может быть даже на руку убийство великого князя и что дело совсем не в этом.
– Евно Фишелевич, сегодня я, собственно говоря, попросту выполняю поручение полковника Караева, – мягко, как с больным, говорил Ехно-Егерн.
Новая струйка ненависти передернула лицо Азефа: «Сами, значит, не снисходите, крутите, виляете, дубину Караева все подсовываете».
– Но попутно, Евно Фишелевич, хотел вам задать один вопрос. Есть ли у вас связи с руководством эсдеков, особенно с большевиками? Вроде бы должны быть – ведь боевое братство, а? Нас интересуют лица, носящие клички Борис, Клэр, Винтер, Коняга, Никитич, Глебов, Лошадь… Записывайте, пожалуйста, Евно Фишелевич… Может, чего услышите…
– Третий раз мы встречаемся, и третий раз вы меня спрашиваете об эсдеках, – хмуро, отводя в сторону глаза, сказал Азеф. – Похоже, что эта партия интересует вас больше всего…
Он поднял глаза и уставился в блеклые голубые зенки Ехно-Егерна. Тот невольно потянулся в кармашек за моноклем, но сдержался. Некоторое время они смотрели друг на друга не отрываясь, потом с рычаньем вскочили, начали ломать друг другу руки, брызгать слюной, пытаясь добраться до горла… Продолжалось это не более нескольких секунд, к обоюдному счастью. Третий раз они встречались, и третий раз у обоих одновременно вспыхивал неукротимый позыв к убийству, который быстро исчезал.
Через минуту они уже мирно сидели друг против друга, и подполковник передавал провокатору конверт с «собачьими рублями».
– Там как раз и письмо вам от Караева. А насчет большевиков не обижайтесь. Нет у нас в их среде человека такого ценного, как вы…
Черные мысли, как мухи,
Всю ночь не дают мне покою,
Жалят, гудят и кружатся
Над бедной моей головою…
Низкий женский голос с некоторой натугой вылетал из трубы заводного граммофона продукции «Юлий Генрих Циммерман». Николая Берга выводил из себя этот томный умирающий голос, он так и видел перед собой некую даму в теле, раскинувшуюся на софе. Николай отвлекся от разговора, смотрел на проклятый граммофон, стоящий на стойке буфета. Хозяин ночной чайной, видимо, очень гордился своей музыкальной машиной и без конца ее заводил.
«Таким образом, – назойливо думалось Николаю, – изобретение человеческого гения в руках идиотов превращается в орудие пытки».
Усилием воли он заставлял себя отворачиваться от граммофона и взглядывал на собеседника, Илью Лихарева, юношу круглолицего, аккуратно причесанного, с умными спокойными глазами. Николай вертелся на своем стуле, глотал лихорадочно пиво, затягивался папиросой, бросал ее, а Илья сидел совершенно вольно, закинув ногу на ногу, скрестив руки на стопке книг, затянутой ремешком, и пива почти не пил.
– Значит, и вы, Илюша, мечтаете об оружии?
– Я рабочий, Николай Иванович…
– Илья!
– Прошу прощения, Николай. Я рабочий и как рабочий мечтаю об оружии.
– По-вашему, все рабочие ждут оружия?
«Все ли? – подумал Илья, и перед ним проплыло страшное нутро мамонтовских рабочих казарм, где прошло его детство. Вопящие худосочные дети, орущие в пьяной драке родители, тошнотворные запахи гниющего тряпья, обмывок, обросшие плесенью стены… – Вовсе не все. Сколько людей отупело, превратилось в тягловый скот, не представляющий другого образа жизни! И я бы мог стать таким, мог бы уже хлестать водку и участвовать в поножовщинах, если бы…» – Он вздрогнул и сказал зло: – Все. Даже самые неразвитые, несознательные в глубине души мечтают пустить в ход оружие. Степень эксплуатации, Николай Ив… Николай, увеличивается прямо пропорционально росту экономического прогресса. Вот вы были сегодня в цехе, видели мастера Столетникова…
– Скотина! Идолище азиатское! – вскричал Николай. – Да его надо немедленно уволить!
– Совсем не обязательно, – усмехнулся Илья. – Столетников далеко не самый худший мастер в Москве. Просто штрафы, пинки, зуботычины испокон веков считаются нормой русской рабочей жизни. Что Столетников? Мелкий шурупчик… Ломать надо всю машину!
Николай пришел на обувную фабрику, чтобы посмотреть на новую раскройную машину, доставленную из Германии. Пришел и угадал как раз на шумный скандал. Мастер Столетников в густом облаке матерщины тащил за вихры по цеху какого-то ученика. Мальчишка, оказывается, заснул за штабелями кожи и был застигнут недремлющим оком.
Мальчик молча, с закрытыми глазами сносил побои, а Столетников все больше зверел, распалялся от этого покорства. Тогда несколько рабочих бросили станки и окружили их. Ученик тут завопил, мастер засвистел в полицейский свисток, рабочие закричали, размахивая кулаками. Весь цех загудел, и только лишь два немца-механика, не обращая ни на что внимания, продолжали возиться со своей машиной.
Когда Николай подбежал к месту происшествия, в центре перепалки уже был Илья Лихарев. Должно быть, он давно сменился, ибо одет был в чистое и под мышкой держал книжечки, но что-то, видимо, задержало его на фабрике. Николай был поражен тем, как быстро Илья ликвидировал заваруху. Стоило этому скромняге пареньку сказать несколько слов, и мастер отпустил мальчика, а возбужденные рабочие вернулись на свои места. Похоже было на то, что Илюшу здесь держали повыше мастера.
– Мы вас предупреждали, Столетников, чтобы прекратили рукоприкладство, – услышал Николай негромкий голос Ильи.
– А ты кто такой, кто такой? – чуть не плача от унижения, шипел мастер. – Комитетчик, да? Смотри, Илья!..
Илья повернулся к нему спиной и тут столкнулся с Колей. С фабрики они вышли вместе.
– …Наша фабрика вообще нетипичная, – продолжал Илья, – а вокруг-то ведь беспросветный мрак, холод, недоедание. Может ли человек мириться, что так будет всю его жизнь? Всю жизнь! До каких-то пор будет мириться, но однажды…
– Все я могу выдержать и понять, но вид страдающего ребенка вызывает и у меня желание взяться за оружие. Но… но послушайте, Илюша, ведь это все эмоции… а есть экономика, законы экономического развития. Вы же непрерывно читаете, читаете бездну книг… Знаете, что о вас говорит сестра?
– Какая?
– Таня. Она говорит, что вас и на баррикаде без книги представить трудно. Неплохо, да?
– Наверстываю упущенное. У меня ведь нет образования.
– Ну, так ведь книги говорят о сложности всего этого экономического, социального, политического переплета, связанного с революцией. Маркс пишет, что пролетарская революция начнется в странах технически самых развитых… Необходим для революции опыт экономической борьбы, опыт демократической практики, культура масс. А что у нас – миллионы квадратных верст пустоты, дичь, темнота…
– И все-таки для России час пробил!
– Да вы мистик какой-то! Я знаю, что и в самой вашей партии есть люди, которые думают скорее как я, а не как вы с Павлом и… и…
– Они ошибаются. Вы увидите скоро, что правы мы с Павлом. И Надя Сретенская…
«Надя, Надя…» – повторял про себя Николай.
– Страшно за нее, – сказал он вслух.
– За Россию? – спросил Илья. – За нее не бойтесь.
Николай промолчал. Он морщился, слушая вылетающий из трубы марш кавалергардского лейб-гвардии его величества полка и глядел на вваливающихся в чайную задастых извозчиков в синих поддевках поверх овчин.
