Иль вот еще. У властных и величественных людей часто бывает особый пронзительный взгляд. Некоторые из них наделены им от природы, другие в себе специально вырабатывают. У Августа такого взгляда, как мне рассказывали, никогда не было. Когда он смотрел тебе прямо в глаза, взгляд его был очень внимательным, но мягким и как бы слегка виноватым, ибо он… нет, не пронизывал и не выворачивал тебя наизнанку, а будто еще до того, как взглянул на тебя, знал уже почти всё о тебе. И взглядом своим делал тебя еще более прозрачным. И сам ты ему открывался, перед ним распахивался… Однажды во время какого-то праздника он проходил мимо, и взгляд его, скользнув по мне, вдруг на мне задержался. И тотчас у меня возникло ощущение, что я стою перед ним совершенно голый и он читает мои мысли, рассматривает мои чувства, разглядывает мое прошлое и заглядывает в мое будущее, которого я сам не ведаю. И он словно услышал и понял мое смущение. И быстро отвел от меня взгляд. Но перед этим мягко и чуть виновато мне улыбнулся: мол, прости, случайно в тебя заглянул, больше не буду, живи себе в мире…
И еще:
В нем постоянно чувствовалась… как бы это точнее назвать?., в нем все чувствовали, и друзья, и, особенно, враги, некую неотвратимость. Глядя на этого чуть рыжеватого, худощавого, безмятежно спокойного и приветливо мягкого человека, ты в глубине души ощущал, что этот господин обладает несокрушимым терпением и сокрушительной настойчивостью, и если он чего-то захочет добиться, то добьется непременно, неотвратимо, и если против этого будут сами боги, то он достигнет своего, как Гомер говорит, «богам вопреки»! Но боги, судя по всему, никогда не пойдут против его желания, потому что этот бриллиант им по душе…Кстати, с бриллиантом Августа однажды сравнил Азиний Поллион. Он сказал: «Когда в лавке у ювелира мы смотрим на лежащий в замшевой коробочке бриллиант, он кажется нам очень хрупким. А ведь мы знаем, что нет на свете ничего тверже алмаза… Таков и наш Август».
Добавь к этому удивительную, я бы сказал, сверхъестественную способность притягивать к себе нужных ему людей. Так он на всю жизнь привязал к себе Агриппу и Мецената. Так он бывших врагов своих, Валерия Мессалу, Азиния Поллиона, Мунация Планка, привлек на свою сторону и сделал «друзьями», хотя первый и второй не то чтобы бежали от его «дружбы», но по любому поводу подчеркивали свою самостоятельность и независимость, а третьего, Луция Планка, вообще считали во главе оппозиции Августу. Но именно Планк провозгласил Октавиана Августом, Мессала упросил его принять на себя титул Отца Отечества. И делали они это вовсе не из страха. А потому… Потому что, когда Август словно занавешивал свою небесную тайну, когда вместо царственного холода начинал излучать чуткое, предупредительное тепло, когда, бережно заглянув к тебе в душу, отыскивал там нужные ему струны и эти твои струны ласково и незаметно для тебя настраивал в лад со своими желаниями и заставлял их звучать в унисон со своими словами и мыслями, — противостоять обаянию этого человека никто не мог!..Его не любили и даже ненавидели только те, кого он к себе не привлекал. И, как я догадываюсь, за то не любили и ненавидели, что побрезговал и не привлек.
Эдий Вардий несколько раз задумчиво кивнул головой. И, оживившись, светлея лицом, всё более увлекаясь, продолжал рассказ:
VIII. — А вот что было на следующее утро. Феникс при полном параде явился к правому входу Белого дома. Как его встретили и провели во внутренние покои, он мне не рассказывал, так как не помнил себя от волнения.
А в себя пришел, когда его усадили на стул в одном из маленьких помещений, похожем на комнатку перед кабинетом, в которой располагается секретарь. В этой комнатенке, однако, не было ни секретаря, ни свитков, ни приспособлений для письма. На маленьком столике стояло что-то накрытое салфеткой. И два стула. На один из них усадили Феникса. А на другой опустился одетый в простую тунику человек среднего роста, тихо и незаметно появившийся из соседнего помещения.
Некоторое время человек этот с приветливым интересом разглядывал Феникса, а тот, приходя в себя и стараясь унять волнение, рассматривал сначала домотканую тунику, а затем грубые сандалии появившегося…Феникс потом божился, что принял его за секретаря или за номенклатора, которому поручено внимательно изучить и, может быть, расспросить посетителя, прежде чем доложить о нем господину.
И вот этот «секретарь» вдруг улыбается и говорит:
«Я вижу, тебе нравится моя туника. Её мне сшила моя дочь Юлия».
Тут, дескать, Феникс стал догадываться, что перед ним — сам Август и встреча с богом уже началась.
«А эти сандалии мне, как умел, скроил Гай Цезарь, мой старший внук. Они мне немного жмут у большого пальца… Вот тут…» — Властитель мира выставил вперед ногу чтобы она была хорошо видна Фениксу нагнулся и пальцем указал, где именно ему жмет сандалия.
«Властитель мира» — это я сейчас выразился. А бедный Феникс, хотя и начал догадываться, кто перед ним, никак не мог поверить, что перед ним действительно Август, ибо, как он мне потом объяснял, одно дело — мысленно допустить, и совершенно другое — чувственно убедиться. Этот скромно одетый, простовато приветливый, тихоголосый человек совершенно не соответствовал тому представлению об Августе, которое сложилось в душе моего друга. Он даже внешне весьма отдаленно походил на того Августа, которого Феникс привык видеть возле храмов, в театре и на форуме. Во-первых, он был заметно ниже его ростом. Во-вторых, моложе, — принцепсу в ту пору было… дай-ка сосчитать… да, было ему пятьдесят шесть лет, а этот выглядел моложе пятидесяти. В-третьих, лицо у него было какое-то женственное и мягкое, а не строгое и мужественное, как у того Августа, который выступал перед народом с ростральной трибуны. Наконец, сама обстановка, эта комнатушка, первые слова, к нему обращенные.
«А твои дети шьют для тебя одежду?» — спросил человек, которого Феникс никак не мог принять за Августа.
«Нет», — ответил мой друг.
«А почему ты их не учишь?» — последовал вопрос.
«Я давно развелся с женой. И наша дочка со мной не живет», — быстро ответил Феникс, не задумываясь над тем, что говорит.
«А сколько лет твоей дочери?»
Тут Фениксу пришлось-таки задуматься, потому что он никак не мог вспомнить, сколько же лет его ребенку. Он вспомнил лишь — и то не сразу — что дочь его зовут Публией.
А собеседник, заметив его замешательство, улыбнулся и сказал:
«Ладно. Не мучайся… Между прочим, если ты меня спросишь, сколько лет моей Юлии, мне тоже придется подсчитывать».
«Юлии тридцать один год», — тут же пронеслось в голове Феникса, но он вовремя удержался, чтобы не произнести это вслух. И с опаской покосился на собеседника, ибо ему показалось, что тот прочел его мысли.
«А почему ты развелся с женой?» — последовал участливый вопрос.
«Мы с ней совершенно разные люди», — ответил Феникс первое, что пришло на ум.
«Это плохо, — несколько огорченно заметил собеседник. — Люди, которые живут вместе, обязательно должны друг другу соответствовать».
«Поэтому и развелись», — с облегчением сказал Феникс и с благодарностью посмотрел на собеседника.
Хозяин вздохнул и снял салфетку с того, что стояло на столике. А там стояло серебряное блюдо, в котором лежали какие-то пухлые пирожки. Держа в руке салфетку и ласково разглядывая блюдо — он именно ласково на блюдо смотрел, — собеседник спросил как бы между прочим:
«А почему еще раз не женился?»
«А зачем? — живо и беспечно откликнулся Феникс; он сам мне потом рассказывал, что именно такой была его реакция. — Я уже дважды был женат. И дважды неудачно».
«Как это зачем!» — Хозяин от удивления даже выронил салфетку. Он, впрочем, тут же нагнулся, быстро и гибко, как молодой человек; поднял с пола салфетку, отряхнул ее, положил на стол, бережно разгладил, аккуратно стал складывать, сначала пополам, потом вчетверо. И пока разглаживал и складывал, говорил Фениксу так, как школьный учитель иногда говорит — заученно и с некоторой усталостью в тоне:
«Рим когда-то был лишь горсткой мужчин. Но когда мы взяли себе жен и стали рожать от них детей, мы превзошли весь мир не только своей силой, но и числом. Мы должны помнить об этом и, как факел, передавать нашу римскую породу по беспрерывной линии наследников. Ведь именно с этой целью наш Создатель, первый и величайший из богов, разделил людей на два пола, мужской и женский, и вложил в оба пола любовь и желания плоти. Не для праздного удовольствия, а для того, чтобы союз мужчины и женщины приносил великие плоды — смертную жизнь превращал в бессмертную. И если ты в этом превращении не участвуешь, ты не только нарушаешь закон, который римский народ принял в мое шестое консульство. Ты противишься закону божественному. И… не хочу тебя обижать… но некоторые люди могут про тебя подумать, что ты не мужчина и не римлянин, а какой-то… мотылек… или кузнечик».
