— Ее решат еще до полета на Луну? Вы, кажется, действительно врач.
— Она еще сомневалась.
— У меня выбора не было, — слабо улыбнулась женщина, восстанавливая дыхание после схватки. — Спасибо вам большое!
— Еще рано благодарить. Давай пошли, как можешь быстрей.
Тишины не было. Где-то впереди и справа ухало, квакало, строчило — будто на птичьем базаре случился переполох, и совы, дятлы, глухари и вороны, голуби и прочие пернатые устроили гвалт.
— Ведь это бой идет? — спросила женщина.
— Наверное, — равнодушно ответила Нюраня.
— Вам не страшно?
— Стреляют далеко, в районе кирпичного завода, там баррикады строили. А отбоялась я вчера — на все войны, эту и последующие. Шагай, милая, старайся!
Откуда взялась роженица, Нюране было ясно.
В Курске с дореволюционных времен имелась большая еврейская община. Говорили, что третья по величине после Москвы и Ленинграда. Евреи в своем районе жили компактно, ходили в синагогу, имели свои школы, микву (место ритуальных омовений), кладбище, на котором женщин хоронили в одной стороне, а мужчин — в другой. Говорили на идише, а на русском — со смешным акцентом и коверканьем слов. Русских и украинцев жилкомиссия тоже селила по ордерам в многоквартирные дома еврейского квартала, и дети их легко вписывались в мир, где еврейские мамы привечали и подкармливали всех детей, приглашали соседей на застолья по случаю своих чудных праздников, вроде обрезания у мальчиков и омовения в микве девочек после первой менструации. Погромов, вражды никогда не было. Хотя, рассказывали, в далеком девятьсот шестом году орда пьяных пришлых хулиганов, вооруженная палками, бросилась громить «пархатых жидов». Так их усмирили свои же окрестные русские и украинцы: «Геть от наших евреив!»
С началом войны в Курск хлынули еврейские беженцы с Украины и особенно много — из Белоруссии. Старики, женщины, дети добирались в товарняках, а то и на железных угольных платформах — «хопрах». Кто-то успел прихватить багаж, но были и те, что в ночных сорочках, без вещей, еды и денег. Еврейская община, не обращаясь к помощи властей, в синагоге собирала «гелд» — деньги, чтобы купить лошадь и подводу, одежду и пропитание, отравить беженцев дальше на восток. И сами эвакуировались спешно.
Роженица, на которую натолкнулась Нюраня, была определенно из еврейских, последних, беженцев с запада СССР, теперь уже оккупированного фашистами. Беременную женщину затолкнули в поезд в справедливой надежде, что курская община позаботится, не оставит. А Курск уже не мог обороняться, хотя в народное ополчение, в истребительные отряды записались все мужики, кто мог двигаться. И сейчас они сражались на баррикадах и на заграждениях — с винтовками против танков.
Нюранин опыт общения с представителями еврейского квартала исчерпывался несколькими эпизодами.
Как-то в предродовой палате лежали всего лишь две женщины. Бывало их десяток, и крик стоял! Уши ватой затыкали. Одна из рожениц между схватками призналась, цепкой худой ладонью до боли захватив Нюранину руку, что она жена попа, репрессированного, сосланного и, возможно, погибшего, так как сведений о нем не имеют уже полгода. Вторая роженица была еврейкой — на улице схватки начались, доброхоты в больницу приволокли. Обычно еврейки рожали под присмотром своих акушерок и врачей. У попадьи был узкий таз плюс крупный плод. У Нюрани — невозможность сделать кесарево сечение. Потому что сроки для чревосечения прошли, да и единственная операционная занята — там пятый час бились, спасая милиционера с перитонитом. Этот герой несколько дней выходил на дежурство, имея гнойный аппендицит, и подстрелил-таки какого-то особо опасного бандита. Подстрелил и свалился. Теперь в коридоре дежурили, шагали из конца в конец люди в кожанках.
Еврейке, верещавшей так, что уши закладывало, Нюраня наложила на лицо марлевую маску, оросила эфиром. Еврейка стала тише, хотя рычала и брыкалась по-прежнему.
Умирая, попадья сказала, глядя на соседнюю кровать:
— Евреи — богоизбранный народ, а русские — народ-богоносец. Ты понимаешь, девушка-доктор? Прочитай надо мной молитву. Любую.
Нюраня не успела вспомнить слов молитвы, как попадья умерла. Вместе со своим ребенком, хотя его сердце, питаясь остатками живой материнской крови, простучало на пару минут дольше.
В предродовую палату, бодро шагая, вошли еврейские врачи в наспех натянутых белых халатах. Тогда-то Нюраня познакомилась с доктором Гильманом. Очень старый, седой и лысоватый. Не акушер-гинеколог по специализации, он работал терапевтом в районной поликлинике, но для еврейской общины был самым главным семейным доктором. Вместе они приняли роды. Их ведение Гильман полностью отдал Нюране, а сам только успокаивал роженицу, что-то приговаривая на идише, изредка с милой улыбкой извиняясь:
— Наша Сара очень эмоциональная особа, даже вздорная. Но это верный признак хорошей еврейской матери. О! Еврейская мама — особый человеческий женский тип. Дарвин, я извиняюсь, про него и не слыхал.
— Вы моей мамы не знали, — ответила Нюраня, косясь на второго доктора.
Он был помоложе, насупленный, не вмешивался, слова не сказал, стоял в стороне, наблюдал за Нюраней с готовностью оруженосца, которому только дай команду выхватить меч и крушить все вокруг.
— Мойша, иди, мой мальчик, — обратился к нему Гильман, — подготовь перевозку нашей дорогой Сары.
И «оруженосец» с готовностью подчинился, вышел из родовой палаты.
— Анна Еремеевна, — Гильман, старый коротышка, ей чуть выше пояса, захватил ее руки, — вы же ими чувствуете? Ведь чувствуете?
— Отпустите, — выдернула руки Нюраня, которая была уже кандидатом в члены партии и отчаянно травила в себе ненаучные видения.
— Конечно, конечно! Извините! — мелко закивал Гильман.
В то время, что принимала ребенка, и особенно когда старый еврей коснулся ее, Нюраня чувствовала странное с ним единение. Так не бывало с любимым — единственным Максимкой, с матерью, отцом, братьями, даже с учителем первым доктором Василием Кузьмичом, и с Ольгой Ивановной не бывало. Точно она, Нюраня, и этот старый еврей были из одной подпольной касты, которая изъяснялась друг с другом тайными знаками, да и не знаками вовсе, а как гипнотизеры.
— Всего доброго! — бесцеремонно попрощалась Нюраня. — Роженицу и младенца вы увозите, документы оформите, медсестра вам поможет. До свидания!
Вышла, не услышав ответного прощания. Если кто-то догадывался о ее тайном даре, Нюраня отчаянно злилась.
Это было год? Полтора назад? Два? Поток рожениц не утихал, и даты, месяцы, дни событий стирались, точно они были арифметическими примерами на школьной доске, которые дети стирали мокрой тряпкой после урока.
Второй раз, уже после начала войны, Нюраня увиделась с «оруженосцем» несколько недель назад, он пришел к ней в больницу.
Не успел поздороваться, как Нюраня неожиданно выпалила:
— Я вас помню! Мойша.
— Матвей Ильич, с вашего позволения.
У Нюрани после знакомства с доктором Гильманом осталось неприятное чувство: с хорошим человеком обошлась неучтиво. О докторе Гильмане и зашла речь. Он не желал эвакуироваться, Матвей Ильич просил Нюраню (Анну Еремеевну) отправиться вместе с ним и уговорить Гильмана, который-де часто вспоминал «милую доктора Пирогову» и говорил, что она обладает редким врачебным даром. Нюраня с готовностью согласилась — это была возможность загладить свое хамское поведение, которое не становилось простительнее, даже если Гильман и хорошо о ней отзывался.
Матвей Ильич (терапевт из той же больницы, что и старый Гильман) горячо обрадовался и по дороге все время повторял:
— Это недалеко, на углу Либкнехта и Большевиков.
Как будто Нюраня не согласилась бы отправиться к Гильману, живи он на окраине.
— Угол Либкнехта и Большевиков. Улиц. Улиц Либкнехта и Большевиков, — повторял Матвей Ильич.
Смущение молодого врача, ровесника Нюрани, было забавным и льстило.
— Я поняла, этакий коммунистический перекресток.
— Что? В определенном смысле… если к топонимике относиться с некоторой долей юмора.
— А что такое топонимика?
— Раздел ономастики.
— Как? Мне стало еще понятнее.
— Топонимы — это географические названия, — Матвей Ильич от нервной стеснительности спотыкался. От того, что спотыкался, смущался еще больше. — Топонимика изучает географические названия, их происхождение… — мямлил он.
— С происхождением названий улиц имени Карла Либкнехта и Большевиков все понятно. Но скажите мне, откуда берутся названия деревень вроде Грязи или Ванюкино, или Тюрьма? У нас… то есть, скажем, в Сибири, подобного издевательства не встречается. А в российских областях — навалом.
