нужно, у нас с Морисом была одна комната на двоих. И всегда происходил один и тот же удивительный фокус: я мог безошибочно определить, что брата в комнате нет, хотя ни малейший звук, навроде скрипа паркетной доски, и не тревожил мой сон. Не могу сказать, была ли эта «интуиция» взаимной, я никогда не говорил о ней Морису, но каждый раз, когда он спускался в кухню попить воды или выскальзывал из своей постели по какой-нибудь надобности, я точно знал, что его нет рядом.
Откуда я это знал? Что за тайный инстинкт говорил во мне?
В любом случае в ту минуту на ферме меня мало волновало, сознательным или подсознательным образом я почуял, что брат не со мной. Факт был налицо: в нескольких сотнях метров от демаркационной линии, будучи таким же изнурённым этими двадцатью четырьмя часами, как и я, Морис Жоффо, который должен был бы наслаждаться радостями целительного сна, куда-то ушёл.
Только без паники. Далеко уйти он не мог. В девяноста случаях из ста объяснение очень простое: если кто-то встаёт ночью, он просто-напросто идёт писать. Значит, никакой проблемы нет, Морис вышел по мелкой нужде.
Но моё блистательное рассуждение скоро даёт трещину. Когда хозяин ушёл, прежде чем улечься, мы с братом помочились за фермой. У нас в семье с мочевыми пузырями всё в порядке: если вечером пописал, до утра спишь спокойно. Значит, проблема все-таки есть: Морис вовсе не пошёл по нужде. Куда же он тогда делся? Не сказав мне ни слова? Именно это ставит меня в тупик: почему он ушёл тайком?
Или же он вышел попросить воды у хозяина фермы, а может… Голова у меня идёт кругом от различных предположений.
Раздаётся звук приглушённых голосов. Напрягаю слух и отбрасываю одеяло на шуршащую солому. Голоса доносятся снаружи.
Мне приходит леденящая душу мысль: а вдруг немцы? Нет. Не может быть, мы в свободной Франции, они не могут сюда заявиться… Или, может быть, воры? Поговаривали, что на беженцев нападали целые банды, отбирая у них всё: украшения, вещи, деньги…
А что, если Морис услышал их голоса и сейчас следит за ними, притаившись в темноте?
В одних носках крадусь к двери, бесшумно ступая по земляному полу, покрытому мельчайшей соломенной пылью. Нащупываю деревянную дверь и осторожно поднимаю тяжёлый засов. Выглядываю в щёлку и отпрыгиваю назад: приглушённые голоса приближаются, странные тени движутся к двери.
Дыхание подошедших вырывается белыми клубами, как будто бы они все затягиваются невидимыми сигаретами. Я узнал одного из мужчин, он сидел неподалёку от нас в ресторане. В этой группе двое детей: малыш, которого держат на руках, и девочка в белых носочках. Надо же было додуматься надеть на неё эти носки – их должно быть видно метров за сто! Если нам, евреям, снова нужно спасаться бегством, то мы явно подрастеряли представление о маскировке. Они проходят мимо меня в темноте и в изнеможении падают на солому. Слышатся перешёптывания.
А Мориса всё нет. Да где ж его носит!
Тревога поднимается во мне, надо что-то предпринять, пока я окончательно не впал в панику и не начал звать его во всё горло или рыскать впотьмах. Всех подниму на уши, а толку не будет никакого.
Выхожу наружу. Ночь становится всё яснее и холоднее, и я опускаю руки в карманы пальто.
Листок.
Мои пальцы только что коснулись листка бумаги, которого раньше в кармане не было. По линии отрыва я понимаю, что это лист из маленького блокнота на спирали – того, который Морис взял с собой, вернее, который мама дала ему перед уходом. Разумная предосторожность – в иные минуты блокнот и карандаш могут оказаться самыми полезными штуками в мире. Видимо, он что-то написал в темноте и засунул листок мне в карман перед тем, как уйти.
Луна светит достаточно ярко, чтобы можно было прочесть строки, нацарапанные по диагонали.
«Вернусь, никому ни слова, М.»
Он написал «М.», как в историях про шпионов, где героев обозначают кодовым именем или одной заглавной буквой.
У меня отлегло от сердца. Пусть я всё ещё не знаю, где Морис, но он вернётся, это главное. Возвращаюсь в свою постель, нахожу одеяло и снова укутываюсь в него, радуясь тому, что можно вновь погрузиться в благоуханную теплоту. В нескольких метрах от меня какой-то человек тихонько стонет во сне; эта едва слышная, напевная и почти приятная музыка усыпляет меня.
– Прошу прощения.
Кто-то переступает через меня и зарывается в сено практически у меня под боком. Пахнет одеколоном и потом. Это женщина; на ней толстое шерстяное пальто, одна пола которого накрывает мою ладонь. Кажется, начинает светать.
Видимо, я проспал много часов. Поднимаюсь на локте: уже достаточно светло и видно, что сарай битком набит людьми. Я бросаю попытки пересчитать их – повсюду, где только придётся, кто-то спит. По очень грубому подсчёту, нас тут человек пятьдесят или больше. Люди, должно быть, всю ночь переходили через линию, а возможно, и до сих пор идут. Но Мориса всё так же нет.
Все спят. На женщину рядом со мной падает свет из окошечка. По её щеке стекает слеза, она плачет во сне. Может быть, она плачет с того момента, как вошла сюда.
А вот и новые подошли. В этот раз их много. Я плотнее зарываюсь в одеяло и вполглаза наблюдаю за тем, как они устраиваются на ночлег. Слышатся тихие ругательства на идише, и тут же всё снова смолкает.
– Ты спишь?
Брат вырос передо мной, как из-под земли. Сажусь рывком.
– Но где тебя…?
Он кладёт палец на мои губы.
– Не ори так, сейчас расскажу.
Крайне сложно наорать на кого-то, если можно только еле слышно шептаться, поэтому я просто слушал Мориса, раскрыв рот.
Он провернул очень простую вещь, о чём и поведал мне, лучась от гордости и тихонько посмеиваясь; вкратце это дело сводилось к тому, что он вернулся туда, откуда мы пришли, перешёл через линию восемь раз, проведя с собой сорок человек, и заработал двадцать тысяч франков.
Теперь уже совсем светло. Скоро последние облака отгонит к востоку и выглянет солнце. Трава ещё немного влажная, но это нестрашно, мы усаживаемся на свои сумки. Двадцать тысяч франков! Это просто золотые горы: будет на что купить еды и с лихвой хватит на проезд до самой Ментоны.
И всё же что-то в этой ночной авантюре гнетёт меня.
– А если бы тебя поймали?
Он лохматит себе волосы.
– Ты же слышал Раймона: никакого риска. Когда он нас
