переключает внимание на газету, на его лице отражаются досада и разочарование, будто он, высказав свое мнение, ждал от нее возражений, которые позволили бы ему вступить с ней в полемику по поводу соглашения о взаимопомощи между Францией и Чехией. Но ей плевать и на этот договор; и на министра Бенеша; и на французское правительство; и на судетских немцев; и на чехов; даже на судьбу евреев; на то, что ждет их впереди, мир или война; на мнение отца об окружающем мире, как и на все остальные катастрофы, о которых сегодня напишет «Прагер Тагблатт». Ей хочется прочесть одну-единственную новость, чтобы она размашистыми заглавными буквами занимала всю первую полосу:
ФРАНЦ КАФКА ЖИВ.
– Ты не могла бы присесть? Может, поговорим? – настаивает он вкрадчивым голосом, будто намекая на задушевную беседу между отцом и дочерью.
Она отвечает, что лучше пойдет к себе отдохнуть.
– Ну как знаешь, – соглашается он.
Но не успевает Оттла переступить порог комнаты, как ей в спину летит крик:
– Это все из-за тебя!
Она растерянно поворачивается и спрашивает, в чем он ее обвиняет.
– В том, что случилось с Францем!
– Я виновата, что он заболел?
– Нет, ты виновата в том, что его болезнь прогрессирует, что сегодня он пребывает в таком состоянии! Это ведь ты подговорила его ехать в Берлин! Притом что я ему это запретил. Знал, что он слишком слаб. А ты бросилась его защищать. Все как обычно. По обыкновению, пошла против меня!
– Я просто хотела…
– Ну-ну, и что же ты хотела?
– Я просто хотела ему счастья…
– Ах да, счастья… Ну и как? По-твоему, он сейчас в этом своем санатории счастлив?
– Он так хотел уехать в Берлин…
– Ну да, конечно, как можно перечить больному, слабенькому брату. Но таким слабаком он стал как раз из-за вас с матерью и сестер, вы ведь никогда не смели ему даже слова сказать. В итоге сегодня он со своей худобой больше похож на тонкую веточку и подхватывает все мыслимые болячки.
– Папа, это же туберкулез!
– Если бы речь шла обо мне…
– Но речь совсем не о тебе!
– …то я был бы тверд как скала…
– Если бы судьба ниспослала тебе испытание в виде туберкулеза?
– …и остался бы парнем крепким, настоящим мужчиной! Солдатом, бойцом!
– Всякого, кто дал тебе, папа, отпор, можно смело назвать скалой.
– Это он-то дал мне отпор? Мне бы и самому этого хотелось, только он даже не пытается! Вы превратили парня в кисейную барышню. Пятилетний ребенок в теле взрослого мужчины!
– Он болеет, папа…
– Но только потому, что вы его не закалили!
– Тебе всегда надо обязательно отыскать виновного, да?
– Нет, я лишь пытаюсь найти решение!
– Какое там решение, тебе нужно на кого-то свалить вину! Каждый раз ты только этим и занимаешься…
– Знаю я, эта старая песенка мне уже оскомину набила. Что я чудовище и все такое, знаю! Это потому, что я говорю правду?
– Правда здесь ни при чем, папа, ты всех обвиняешь.
– Да, сейчас я действительно обвиняю! Слушай-ка, а ведь Франц точно такой же, как вы, одни только сантименты. Это вы с матерью его таким сделали… А вот я, наоборот, чужд всяким эмоциям, нравится вам это или нет. И не позволю себя прикончить…
– Может, дело в том, что это никому даже в голову не приходит…
Он умолкает и решительно говорит:
– Я поеду за ним!
– В Кирлинг?
– Да, в Кирлинг! Вырву его из лап этих докторов, этих бездарей, этого Роберта Клопштока, который вцепился во Франца, как та пиявка! Привезу сюда, и доктор Мулштайн быстро поставит его на ноги.
– Папа! Ты просто не знаешь, о чем говоришь!
– А когда он наконец поправится, сделаю из него человека! Как говорят, начинать никогда не поздно. Он будет у меня настоящий мужчина, боец, способный противостоять превратностям жизни! Это всего лишь вопрос воли… Но вы, конечно же, понятия не имеете, что такое воля. Иногда мне даже кажется, что у вас в принципе нет того гена, который за нее отвечает…
– Ты бы смирился с этим тяжким испытанием, выпавшим на нашу долю…
– Я… Он у меня боксом будет заниматься.
– Папа, Франц больше даже не может стоять…
– Ничего, у меня постоит! А будет надо, я сам его держать буду! Потащу в клуб Иоакима Киршера! И поверь мне на слово, через три месяца он будет такой же крепыш, как его кузен Бруно.
– Папа, Франц уже не может ничего глотать…
– Он больше не будет часами нежиться в своей комнате, пусть сразу ставит на этом точку!
– Он не нежился, а писал.
– Да? Тогда больше не напишет у меня ни строчки.
– Он и без тебя уже не может написать ни строчки…
– Говорят, что выплыть обратно на поверхность можно, только достигнув дна. Так вот когда он на эту поверхность выплывет, то возьмет в свои руки бразды правления магазином. И станет крупным торговцем, это я тебе обещаю!
– Франц умирает, папа…
– Я поеду за ним… завтра. Нет, завтра не получится… Тогда в четверг. Да, в четверг утром, доктор Мулштайн поедет со мной, и мы привезем сюда Франца. Ты меня знаешь, я в отличие от других слов на ветер не бросаю! В пятницу он уже будет спать в своей постели! А на следующей неделе…
– Ты плачешь, папа.
– В роду Кафок мужчины не плачут!
– Держи, – говорит она, протягивая ему носовой платок.
Он благодарит ее, вытирает повлажневшие глаза и выходит из комнаты, шепча себе под нос:
– Крупным торговцем…
Она провожает старика глазами – его чопорный силуэт утратил все великолепие колосса, производившее на них такое впечатление в детстве. От жизненных невзгод морщины избороздили его лицо и износилось сердце. Из домашнего тирана он превратился в семидесятилетнего старика, немощного и больного. Сегодня он переживает худшие за всю свою жизнь дни, страшась пережить сына, которого сорок лет бранил и любил.
Но к чему злиться и выходить из себя, к чему перенимать у других конфликтную манеру общения? Из этих стычек она всегда выходила проигравшей, чувствуя в душе подавленность, до которой ее не довело бы даже поражение от руки злейшего врага. А в тех редких случаях, когда ей все же удавалось одержать верх, уходила из комнаты в состоянии эйфории от своей маленькой победы, превращавшей ее в мужественную, зрелую женщину, которая нашла в себе силы одолеть отца. Сегодня раскаты его голоса содержат в себе лишь бледный отголосок былых баталий и ссор. Самодовольство отца, так возмущавшее их с Францем и действовавшее на них
