случалось порой жить подолгу. Так почему же — Дюренштейн?
Конечно, Леопольд догадывался, что Генрих давным-давно проведал о его тайне. Однако, во-первых, у императора не было доказательств (болтать-то могут что угодно!), а во-вторых, даже если предстоял разговор об этой самой тайне, то так ли уж необходимо обсуждать это прямо в Дюренштейне? Да ещё — сейчас, когда у Леопольда появились веские основания думать, что в его дела сунули нос люди, которых он предпочёл бы держать за тысячу лье от себя!..
— Вот если ты, милостивый мой, отщипнёшь ещё пару таких крылышек, то император, воссев за стол, непременно решит, что в твоих лесах завелись бескрылые куропатки! Он подумает: «Как же так!? Моим охотникам нужно расставлять силки, стрелять из луков, чтобы добыть к моему царственному столу этих вкусных птичек, а охотники хитрого герцога Лео просто ходят по лесу и собирают их в мешки!» И непременно потребует, чтобы ты ему прислал таких пять-шесть сотен — для разведения. А как же? Нехорошо! У императора — нет, а у какого-то там герцога — есть... Я не хочу сказать, что ты какой-то там. Но Генрих непременно так подумает!
Герцог слушал болтовню своего шута Клюгхена с раздражением. Иногда шут умел удивительно угодить ему своими наглыми речами и идиотскими выходками. Но в этот день его бесконечные рассуждения казались совершенно не к месту.
— Если тебя одолела зависть, оторви и ты ножку куропатки и съешь, я разрешаю! — досадливо воскликнул Леопольд.
— О, не-ет! — Клюгхен скорчил трагическую физиономию, хотя шёл позади герцога, и тот не мог видеть его мины. — Если я слопаю одну ножку, то захочу и вторую, а там и — третью. И в конечном счёте мне захочется умять больше, чем съела ваша милость! А разве я успею за вами? Да ни за что! Лучше уж я оторву ухо у этого поросёнка! Поросячьи жареные уши ещё вкуснее куропаток, и тут уж императору не будет обидно: никому не захочется разводить в своих владениях одноухих свиней...
— Вот я сейчас самому тебе откручу ухо, и ты дашь начало породе одноухих шутов! — рявкнул Леопольд, оборачиваясь и замахиваясь на Клюгхена кулаком.
— Эй, эй, эй, Лео! Да ты спятил! — завопил шут, живо ныряя под стол и с ловкостью кошки выскакивая по другую его сторону. — Во-первых, я буду не одноухим шутом, а четырехухим: вон у меня ещё три уха на шапке! А во-вторых, неужто ты станешь есть моё ухо? Ведь это дойдёт до нашей Святой Церкви, и папа Целестин тебя от неё отлучит. Ибо каннибальство осуждается если и не так, как ересь, то чуть-чуть поменьше. Людей, как я понимаю, пожирать можно, но — только по большим праздникам и так, чтоб никто не видел. А ты хочешь открутить моё ухо перед самым появлением его величества!
Леопольд уже собирался швырнуть в назойливого шута кубком, но тут с одной из башен Дюренштейна донёсся протяжный звук сразу двух труб.
— Едет наконец! — прошептал герцог и ощутил, как по его спине ползёт противная струйка пота.
Но, взяв себя в руки, тут же постарался изобразить полное спокойствие. Надо сказать, его лицо довольно легко если не становилось, то казалось спокойным. Крупные, тяжёлые черты, малоподвижность глаз и рта, бычья шея, которая делала внешне неповоротливой и саму голову герцога, — всё это вызывало ощущение, будто Леопольд достаточно медленно соображает и почти равнодушно отзывается на большую часть событий. Правда в тех случаях, когда он выходил из себя (а это с ним случалось не так уже редко), с его лицом происходила невероятная перемена: черты словно бы менялись местами, и казалось, что рот разрывается в крике прямо под бровями, а глаза лезут из орбит где-то над подбородком.
В остальное же время он выглядел хотя и не красивым, однако по-своему привлекательным — близко посаженные большие голубые глаза создавали впечатление добродушного упрямства, а роскошные рыжеватые волосы, длинные, как у древнего варвара-германца, и чуть более тёмная борода, как ни странно, делали его лицо моложе. Ему исполнилось тридцать пять, но выглядел он обычно на тридцать.
Леопольд подавил желание встретить императора возле подъёмного моста, за пределами замка, это было бы уже открытым подобострастием. Он лишь спустился во внутренний двор и встал напротив ворот.
Генрих Шестой въехал под массивную арку ворот. Протяжённость этой арки показывала огромную толщину внешней стены и, казалось, удивила императора. Он поднял глаза, осматривая твердыню, слегка покачал головой и соскочил с седла, с приветливой улыбкой шагнув к своему вассалу. Свита — шесть человек придворных, трое пажей, пятеро рыцарей и отряд из двух десятков воинов — застыла за спиной своего господина, ожидая, когда он прикажет им спешиться.
Император на первый взгляд представал полной противоположностью своему отцу. Фридрих был довольно высок ростом и крепок торсом, рыжеволос, синеглаз, точен в движениях, невозмутим лицом. Леопольд видел его уже очень немолодым, под шестьдесят, однако не заметил в нём не то что дряхлости, но и просто признаков усталости или упадка сил. Генрих же в свои двадцать девять лет успел располнеть, его походка была тяжела, белое безбородое лицо рыхло, движения довольно медлительны. Тёмные волосы делали его бледную кожу ещё бледнее. Казалось даже, что она имеет нездоровый оттенок.
Он был одет в длинный зелёный бархатный кафтан с разрезами по бокам, из-под которого виднелась тонкая, расшитая золотом рубашка. Небольшая бархатная шапочка с золотой пряжкой была немного сдвинута набок. И в довершение кокетливости наряда грудь императора украшало ожерелье из оправленных в золото изумрудов.
«Фридрих Барбаросса нипочём не напялил бы на себя такое! — с невольным раздражением подумал герцог. — Итальяшки — и те так не рядятся. Вот петух-то!»
— Я счастлив видеть в этом замке моего императора! — произнёс он, кланяясь и чуть отступая, чтобы пропустить царственного гостя во двор и указать дорогу к центральной башне, где в нижнем зале ждал давно приготовленный стол. — Прошу не отвергнуть моего гостеприимства!
— Не
