Верховный Жрец набил этими волосами вазу, запечатал ее, а затем был дан обет, что эта ваза будет доставлена в Газу и там погребена. Поскольку сражение, несомненно, должно было начаться до того, как самый быстрый гонец сможет добраться до столь отдаленного места, обет останется в силе, если он отправится в путь прежде, чем войска сойдутся. И вот посреди ночи они отослали гонца.
Однако, хотя гонец и ускакал, головная боль Царя не прошла. Все, кто находился рядом с Муваталлу, думали, что близится землетрясение. Их ноги скользили по камням, как по спине змеи. Должно быть, то был знак, что неприятель разрушит стены. При землетрясении земля теряет разум и падает много деревьев.
Тогда Верховный Жрец совершил над Царем редкий обряд. Он попросил Муваталлу отложить его скипетр, снять кольцо, корону и отстегнуть меч с ножнами. Затем у статуи Мардука Правитель склонился перед Верховным Жрецом. Поскольку у Муваталлу не было никаких царских отличий, Он уже не был неприкосновенен и с ним можно было обращаться как с простым человеком. Верховный Жрец принялся бить его по лицу, покуда на глазах у него не выступили слезы. Однако головная боль Муваталлу уменьшилась. Теперь у жителей Кадеша появилась надежда, что деревья не вырвет с корнем. И все же предзнаменования были неблагоприятными. За стенами Дворца посреди ночи стенали люди. Стало известно, что, пытаясь увидеть вещий сон, Царь проснулся с тяжелым сердцем.
Так как головная боль Муваталлу не проходила, жрецы объявили, что перед битвой должно использовать более рискованные чары. Однако они оставят Царя совершенно незащищенным. Поэтому Муваталлу должен быть отстранен от сражения. Вместо него предстояло послать на бой заместителя.
Царь, — сказала Маатхорнефрура, — сильно разгневался. Но, согласившись на обряд, он был связан словом, данным Верховному Жрецу. Все плакали, видя боль Муваталлу, вынужденного отказаться от участия в сражении, а он бился головой о стены своего Дворца.
На следующий день никто не знал, кого избрали заместителем Царя. Конечно, он ничем не обнаружил себя до того момента, когда Усермаатра вызвал на бой хетта, готового сразиться с ним на поле битвы. Тогда этот воин выступил вперед. Им был Первый Колесничий, великий мастер искусства владения мечом".
„То был, — спросил Усермаатра, — хетт с бешеным глазом?"
„Не знаю, о ком Ты говоришь, — ответила Она, — но хочу спросить: один его глаз отличается от другого, как у Аменхерхе-пишефа?"
Усермаатра издал глухой стон. „Они похожи, — сказал Он, — но в Своих размышлениях Я никогда не видел их вместе". Она кивнула.
„Теперь Я уже никогда не увижу их отдельно", — сказал Он. Вероятно, Он сжал Ей руку, так как Она негромко вскрикнула от боли. Когда Он извинился, Она сладчайшим голосом сказала: „Я и забыла, как пальцы убитых воодушевляют Твоих людей. — Мой Фараон неловко рассмеялся, словно не зная, как отнестись к Ее словам, а Она добавила: — Наши воины-хетты тщеславны и очень жестоки. Они говорят, что в ночь после битвы египтяне поступили как женщины".
„Как женщины?"
„Я часто слышала, как они говорили, что если бы с ними был Муваталлу и они выиграли сражение, то собирали бы не руки, но головы. Они отрезали бы голову и шею того маленького человечка, который живет между ног. Они часто говорили, что из египтян, с которыми так поступают, получается отличный суп".
Усермаатра вздохнул. „Я не знаю хеттов, — сказал Он Ей, — но Я бы не хотел сидеть в Моем саду, повесив на дерево голову Моего врага".
„Но Тебе не приходится переживать страдания, которые приносит Моему народу злая судьба, — сказала Она. — К следующей ночи головная боль у Муваталлу прошла, и он хотел выйти из ворот и уничтожить Тебя. Но он не мог этого сделать. В ночь, последовавшую за днем сражения, наступило полнолуние. Так что следующим днем стал Саппатту".
Мрак объял Усермаатра. Слушая Ее слова, я знал, что, подобно цепким корням виноградной лозы, им суждено пронизать Его гордость.
„Когда на следующее утро Ты ушел, — сказала Она, — Мой народ наблюдал с городских стен. Мы видели, в каком беспорядке отходит ваше войско, но не могли двинуться с места. Мы соблюдали День Саппатту. Единственным утешением для нас служило то, что египтяне совершенно не представляли нашей слабости в этот день и не попытались атаковать наши стены. И вот мы наблюдали, как Твои войска походным порядком покидают поле битвы. С того дня до моего рождения прошло целых семь лет, но я слышала эту историю много раз. Во сне Я до сих пор наблюдаю, как египтяне уходят прочь.
Когда вы все ушли, Мой народ вышел из города и принялся разыскивать на полях своих мертвых, которых мы принесли назад в Кадеш. В ту ночь мы оплакивали убитых. Наши голоса возносили отчаянные вопли в надежде, что наши стенания достигнут сокровенной тьмы ночи. Все еще светила полная луна, и нам были хорошо видны ужасные поля на другой стороне реки, и это зрелище заставляло нас, каждого хетта, спуститься в самые глубокие пещеры своих сердец, куда лунному свету никогда не проникнуть. Там мы оплакивали отчаяние всех Богов, томящихся в каждой горе. Если хотя бы один из Них, такой же великий, как Мардук, смог бы услышать наше горе, Он не был бы более связан безразличием прочих Богов. Он бы понял, что горюем мы о Нем. Поэтому причитания людей, ходивших по улицам Кадеша в ту ночь, были исполнены страдания, дабы тронуть каменные сердца наших Богов.
Однако, плач такой силы заставляет сокрушаться не только о страданиях, принесенных одним днем битвы. Тогда мы плакали и о тех болезнях, которые мучили нас долгие годы. Мы причитали о тех, кто далеко, и о бесплодных садах. Мы голосили о пустых бороздах и о всех наших детях, что умерли слишком рано, о мертвых мужьях и женах. Мы плакали о страданиях стариков, и о высохших реках, и о выжженных полях, о болотах, что душат рыбу, и лесах, которые никогда не видели солнца, и о пустыне, не знающей тени. Мы оплакивали стыд виноградника, плоды которого горьки, и мы стенали о всех часах, исполненных тяжести от всех несчастий, что ждут нас скоро, но нам еще неведомы.
Здесь, в этой стране, — сказала Она, — вы, египтяне, не голосите. Вы празднуете. Вы пируете со своими Богами. Мы же плачем о своих. Мы знаем, как Они страдают. Мы причитаем оттого, что богохульствуем, и мы оплакиваем тех жен, чьи мужья знали других женщин, и матерей, родивших чудовищ. Иногда мы рыдаем о тех, кто не способен плакать". Она принялась тихо напевать, но эти звуки походили на жалобную погребальную песнь, столь необычную для Усермаатра, что Он не знал, что ответить, и Он надел Свою Двойную Корону и молча вышел. Он не подал мне знака следовать за Ним.
Оставленный безо всяких распоряжений, я оказался низведен до последнего слуги, чья самая важная обязанность состоит в ожидании. Поэтому я прилег на диван в смежном покое, а Она долго беспокойно ходила по Своей спальне и наконец улеглась и через некоторое время заснула. Тут я ощутил, что мне заснуть не дано. Горести Усермаатра тяжким бременем навалились на мои собственные, и скоро я стал сомневаться в ценности сил, которыми наделила меня Медовый-Шарик, поскольку теперь я пребывал в том же мраке, что и мой Фараон. Я даже знал, что сейчас Он один и стоит в воде большого мелкого пруда Ока Маат, вода которого доходит Ему до колен. Мошкара роилась над Его головой, пока Он раздумывал в темноте над тем, что сказала Ему Маатхорнефрура, и на Его глаза набежали слезы. Ее волосы выпали. Он не знал, случилась ли эта потеря из-за того, что Он сдвинул с места камни Сети и Тутмоса, но Он молился о том, чтобы Ее волосы вернулись, а они не выросли вновь. Он думал о тех судорогах, что отпускали Ее тело во сне, и о том, как Она яростно храпела в Его объятиях — весьма необычный звук для молодого горла. Он походил на хрюканье диких кабанов в сирийских горах. Прошлой ночью Она снова храпела, и Он обнаружил, что тоскует по благовониям, которыми умащала себя Нефертари. Но Он не знал, как загладить Свою вину. Ведь Маатхорнефрура сказала, что египтяне не рыдают.
Он вспомнил о торжественных обрядах в Храме Осириса в Абидосе. Тридцать пять лет прошло с тех пор, Он присутствовал на них в далекий год Своей Коронации, и никто никогда не слыхал звуки, сравнимые с теми ужасными воплями, которые издавали мужчины и женщины, стоявшие за воротами Храма в Абидосе. Их вопли могли бы исходить из-под самой земли, из скал и корней, из необработанных камней, предназначенных для храмов, которые еще предстоит построить. И вспомнив эти жуткие крики, Он вздохнул и, выйдя из воды Ока Маат, вернулся наконец в Ее покой и пролежал рядом с Ней всю ночь. Но Она не пошевельнулась, и в темноте Он много думал о Храме Осириса в Абидосе, ибо когда Он был юношей в первые месяцы того года, в который должна была произойти Его Коронация, тело Его Отца Сети готовили к погребению, и оно лежало свои семьдесят дней в священном солевом растворе. И пока плоть Его Отца превращалась в камень, Он часто думал о Боге Осирисе и, совершив путешествия вниз и вверх по Нилу, чтобы посетить священные города Омбос [61] и Он, а также Храм Птаха в Мемфисе, Он прибыл наконец, со страхом и волнением, в Абидос — самый священный изо всех городов, в действительности первый среди всех священных мест, так как здесь Исида погребла голову Осириса».
