Норман Мейлер - Вечера в древности

«Я это знаю», — совершенно неожиданно сказал мой Отец, и я увидел, насколько Он готов говорить, ибо мысли Его пришли в движение так же внезапно, как мы ловим палку, брошенную нам во сне. «Да, — сказал мой Отец. — Когда Он вернулся к постели Маатхорнефруры, Он действительно вновь услышал вопли многочисленной толпы в Абидосе, но в темноте, Мне кажется, Он оставил долгие раздумья о Ней, а вместо этого вспомнил Свое посещение небольшого храма Его Отца в Абидосе. Так?»

«Совершенно верно», — сказал Мененхетет.

«Да, я знаю Его мысли, — сказал Птахнемхотеп. — Храм, посвященный Его Отцу не был закончен и стоял заброшенный у реки, и Усермаатра задумался о последних годах болезни Своего Отца, когда Сети был слишком слаб, чтобы надзирать за строительными работами, и умер с омраченным сердцем. Сети, возможно, был сильным человеком, но умер Он в большом страхе из-за невежества Своего Отца, первого из Рамсесов, Который не будет знать, как приветствовать Сети, когда Тот придет, чтобы соединиться с телом Осириса в Стране Мертвых. Итак, Сети познал ужасный страх Своей смерти и всегда говорил об Осирисе с большой почтительностью. Действительно, никто не был так предан Храму Осириса, как Сети. Перед столь великим Богом Он в смущении произносил собственное имя. Он боялся, что его созвучность имени Сета может быть воспринята как оскорбление. Когда Он заложил новый Храм в Абидосе (который теперь Усермаатра нашел незаконченным), то жрецы, которым предстояло выполнять для Него работу архитекторов, дрожа, сообщили Сети, что дом почитания, посвященный Осирису, не может позволить Сету расположиться среди Богов, имена которых начертаны на его стенах. После этого жрецы почти потеряли дар речи, так как далее им предстояло сказать Сети, что Его Имя может быть записано здесь только как „Осирис Первый". Сети не поднял ни меча, ни копья, ни хлыста. Вместо этого Он дал согласие. Настолько велик был Его страх. Усермаатра, сидя в недостроенном храме Своего Отца, был растроган Его смертью и поклялся закончить строительство.

И вот, погруженный в мысли об этой клятве, которую Он не сдержал (а впоследствии еще и преступил настолько, что перевез некоторые из камней из Абидоса вверх по реке для собственного строительства Зала Празднеств Царя Унаса), Он встал с постели Маатхорнефруры в большом смущении и вернулся к заболоченному пруду, чтобы встретить восход солнца в этот Четвертый День. Затем Он проследовал в Тронный Зал. Там, на Троне, Он надеялся предаться мыслям о торжественном обряде, которым этим утром будет освящен День Осириса здесь, в Фивах, а не в Абидосе, в этот год Его Божественного Торжества.

Но, когда Он сидел в объятиях Исиды и познал Ее как Свой Трон, имя Сета вошло в Его мысли, нарушив Его покой, и Он уже не мог размышлять о тех ритуалах, которые Ему предстояло отправлять в тот день. Вместо этого Он вспомнил первый год своей женитьбы на Нефертари, когда, чтобы угодить Своему Отцу, Он назвал Их первого сына Сетхепишефом и часто произносил это имя перед Сети. Однако так плохо Он исполнял клятвы, данные Своему Отцу, что как Сети был принужден почитать имя Осириса более Своего, так и Усермаатра после смерти Отца изменил имя Сетхепишеф на Аменхерхепишеф. Теперь Он вздрогнул в объятиях Исиды, и мысли Его утратили стройность. Даже когда Верховный Жрец произнес: „Ты — на Своем Троне, Великий Царь, и имя Ее — Исида: Тело и Кровь Твоего Трона — Исида", эти произнесенные нараспев слова не успокоили Его. Скорбь объяла Его на Троне Исиды. После Его смерти Хор больше не будет пребывать в Нем, а Он — в Хоре. Он войдет в Страну Мертвых и поселится в Повелителе Осирисе. Но будет ли принадлежать Ему любовь Исиды? Кто мог высказать, что Его женщины любят Его, как Исида?

Исполненный этих горьких мыслей, Он оставил Тронный Зал и поднялся в Свой паланкин. В этот день Маатхорнефрура должна была сопровождать Его. Как только в солнечном свете Он увидел, как бледна Ее кожа под Ее сияющим золотым париком, Он понял, что Она больна. А когда Она села подле Него и не предложила Своей руки, но лишь взглянула без улыбки в сторону приветствовавших Их приглашенных в то утро ко Двору Великих, Он вздрогнул и, когда вышел из Золотого Чрева и преклонил колени перед святилищем Осириса, был необычайно мрачен. Он попытался думать о зерне, которое выйдет из земли, но смог представить Себе лишь Бога Осириса, заключенного в ее глубинах.

Однако, когда жрецы запели, Он вспомнил, как на полях женщины призывают имя Исиды, перед тем как срезать первый колос пшеницы. Они молотили пшеницу, а когда веяли ее, Исида поднималась на небеса.

Перед храмом Осириса Он слушал, как жрецы поют:

И вот Усермаатра увидел, как Фараон Унас поднимается на небеса, и в Своем сердце попытался припомнить, как во снах Он с Унасом поедал плоть Богов».

Здесь мой Отец прервал рассказ. «Я мог бы продолжить, — сказал Он, — но далее пришлось бы описывать множество обрядов, и в Моих мыслях Я слышу сильный шум, а Я не хочу рисковать получить головную боль Муваталлу. Поэтому расскажи Мне о том, что ты делал в тот день и был ли с Нефертари. Это то, чего Я не могу видеть».

Вновь мой прадед кивнул. «Именно так, — сказал он. — Я был с Нефертари».

«На самом деле, — сказал Мененхетет, и голос его звучал ровно, будто, согласно равновесию Маат, теперь ему долженствовало говорить, а Птахнемхотепу отдыхать, — в своих мыслях я ощущал близость Нефертари все то время, что стоял среди свиты Усермаатра, когда Он преклонил колени перед святилищем Осириса, но только после того, как Он вернулся в паланкин и Их с Маатхорнефрурой отнесли обратно в Покой Облачений переодеться для следующей церемонии, я стал чувствовать, что Нефертари не просто думает обо мне — и впервые за эти четыре дня! — но Она желает меня. Тогда я оставил свое место в рядах приближенных, что в тот момент не представляло труда. Приезжие вельможи напирали со всех сторон, изо всех сил стараясь протиснуться поближе. Я же смог незаметно выскользнуть из толпы придворных и, выйдя за ворота Дворца, отправился бродить по запруженным народом улицам Фив, чувствуя, что уже с утра пьян — с предыдущего вечера, и вновь я ощутил близость Нефертари, словно Она была где-то рядом, однако в окружавшей меня шумной толпе эта моя уверенность оказалась изрядно забрызгана грязью и пропитана дымом, не говоря уже об устрашающем количестве раз, когда меня останавливали люди из толпы, которые по моим дорогим одеждам сразу определяли мою принадлежность ко Двору Великих и потому желали услужить или просто заговорить хотя бы для того, чтобы потом рассказывать, что беседовали с вельможей. Я вернулся ко Двору Великих, поклявшись себе, что больше никогда не выйду в город в белых одеждах без колесницы, которая ограждала бы меня от народа! Итак, как только я очутился в Колоннах Белой Богини, я ворвался в комнату плотника, забрал его обноски и снова вышел, теперь уже из ворот для слуг, надев только набедренную повязку и повязав голову.

Можно было бы подумать, глядя, как я устремился вперед по тенистым улицам, прокладывая себе дорогу через фонтаны на каждой небольшой грязной площади и грязные канавы, заскакивая в водоводы старых скрипучих шадуфов и пробегая под ними, чувствуя на своем лице дыхание пьяниц, а на груди — прикосновение женских грудей в многолюдных толпах, что теперь, когда я волен в своих действиях, как слуга, свободно чувствующий себя в толпе, я знаю, как следует искать, но на самом деле я пребывал в полном замешательстве, оттого что Нефертари где-то рядом, а я Ее не вижу, ощущение Ее близкого присутствия было настолько отчетливым, что чем дальше я шел, тем менее был уверен, что отыщу Ее. Затем мое смятение еще более усилила окружавшая меня толпа. Я не привык к тому, чтобы меня отталкивали мужчины, чьи одежды белее моих, и вскоре пришел в такую ярость, что их опьянение вызывало во мне дурноту. Меж тем меня переполняло множество разноречивых желаний. При каждом соприкосновении с чужим телом я был готов сбить незнакомца с ног, но в то же время, вероятно, в моих глазах горела страсть к Нефертари, так как ни одна из встретившихся мне шлюх не пожалела мне улыбки, при этом на некоторых были восковые шарики, источавшие такие сильные запахи — да каких мерзких благовоний! — что я чувствовал себя окруженным облаком пыли, в котором аромат меда смешался с вонью застарелого пота. Но, когда я протолкался в пивную, набитую всяким городским и армейским сбродом, а также растерявшимся в этой сумятице разным небогатым людом изо всех небольших прибрежных городков, приехавшим со своими Богами с низовьев или верховьев реки, то привлек к себе так мало внимания, что мне пришлось схватить разносчицу за руку, чтобы получить пиво, и это чуть не вызвало драку. Да и сам воздух вокруг был наполнен вонью. Пьяниц выворачивало на грязный пол, и вся эта толпа, которой не было суждено когда-либо познакомиться с правилами поведения во дворце, бесконечно месила их извержения своими ногами. Туда можно было запустить свиней — никто бы не заметил».