В этот день им повезло с совершенно невероятной находкой: на песчаную отмель, где они с некоторого времени, не имея на то полномочий от бразильских властей, занимались проверкой товаров, море выкинуло в это утро боченок с ромом. Находки — это такая вещь, что им следует неустанно воздавать хвалы. Они и воздавали хвалы — с самого утра, сидя вокруг хромоногой бочки, служившей им столом, и черпая большими чашками прямо из чудесного сосуда, который случай бросил им в руки.
Биль был толстый, широкоплечий, с лицом открытым и вместе с тем скотоподобным, чем-то напоминавшим какого-то китайского идола. Джим был верзила с ястребиным носом и толстыми губами, полупират, полудикарь, сухопарый, с крепкими мускулами, весь усеянный шрамами. Сам, меланхоличный и сгорбленный, отличался носом необычайной длины, расширявшимся на конце и весьма смахивавшим на бутылку; у него был вид человека, который привык ожидать всегда самого худшего, и не без должных к тому оснований.
Вдали, на голубых волнах Атлантики, сверкавших как расплавленная эмаль, подымались над водою белые паруса четырехмачтового судна. Двое матросов, смотря через лишенный двери просвет лачуги, следили за кораблем.
— Говорят, что это «Мэбль Джонс», — произнес Биль, указывая на судно своим толстым пальцем. А ты как думаешь, Сам?
Сам, сидевший спиной к морю, не спеша повернулся на своем ящике из под мыла и с глубоким вниманием принялся рассматривать судно. Затем, приняв прежнее положение, он медленно, взвешивая каждое слово, произнес:
— Я скажу, что это она, и скажу, что не она.
— Говорят, что это она, сказал Джим, проводя рукой по шершавому подбородку, — но возможно, что это и не совсем она. Неизвестно.
Наступило молчание и все трое сделали еще по изрядному глотку.
— А вот, если говорить насчет тайн моря… — произнес самый толстый…
— Тайны моря теперь нас не касаются, — пробурчал Сам.
— Если говорить насчет тайн моря, — повторил с несколько большим подчеркиванием Биль, — то с тех пор, как я начал работать у руля, я никогда и нигде не слыхал даже мало-мальски похожего на то, что видел собственными глазами на борту «Мэбль Джонс».
Двое других переглянулись и многозначительно подмигнули друг другу.
— Ну уж, извините! — запротестовал Биль, выпрямляясь и смотря в упор в обе пары насмешливых глаз. — это сущая правда!
— Ну, ясное дело! — сказал Джим. Валяй уж. Выкладывай свою историю…
И Биль, не скрывая удовольствия, какое ему дало это разрешение, начал так.
— Ну, — сказал он, — началось это таким образом: еще гавань Ла-Гуэйры не успела скрыться из наших глаз, как обнаружилось, что недостает одного человека из экипажа. Нашли его сундучек, белье, сумку, но сам матрос — скрылся! Исчез!.. Как это случилось? Тайна. Помнится мне, его звали… нет, забыл, как его звали…
Путь наш лежал на Рио. В первую же ночь, в открытом море, произошла странная вещь. У корабельного повара есть свинья. То есть, лучше сказать, — у него была свинья. Свинья эта была привязана за ногу к кольцу на палубе. Только что пробило вторые полчаса ночной склянки, как вдруг послышался визг. Я, как только услыхал визг, сказал: «Ага, это визг свиньи». И действительно, когда команда пришла на палубу, поварова свинья исчезла. Доказательство, что я был прав.
— Поразительно! — оскалился Джим.
Биль вызывающе посмотрел на приятеля и продолжал:
— Что-же произошло? Искали как есть везде: наверху, внизу, в кухне, в трюме, между палубами, на носу, перевернули всю кладь вверх дном; свиньи — столько же, как на моей ладони.
— Съел ее кто-нибудь! — заметил Сам.
— Это сырую-то съел? — презрительно отпарировал Биль.
Как раз в этот самый момент Джима охватило такое желание захохотать, что он чуть не задохнулся. Он едва мог отдышаться. Сам в это время задумчиво качал головой.
— Наконец, продолжал Биль, — настала следующая ночь. Черно, как внутри кармана. Кончика носа перед лицом не видать. Я только что стал на свою вахту у руля, как вдруг — вижу перед собой что-то уму непостижимое. Спрашиваю себя: не сплюли я? Стою на ногах, как окаменелый, ну, прямо таки, застыл весь от страха, как навождение какое…
— Что же это ты увидел? — спросил Джим.
— Глаза, отвечал Биль. — Два глаза. Зеленые. Так вот и уставились на меня в темноте. Кровь застыла в жилах. Я не шевелюсь. И они тоже, стоят там и не шевелятся…
— Застыл весь от страха… Вижу — глаза… зеленые… Так вот и уставились на меня в темноте…
— Кто это — стоят и не шевелятся? Глаза? — сказал Джим, — снова подмаргивая.
— Глаза, — отвечал Биль. — Я не двигаюсь с места, и они не двигаются с места, я гляжу на них, а они на меня глядят. У меня по спине мурашки от страха и от холода. Я считаю, что стояли мы так часа полтора, а то и больше. Ну, и в конце концов, что же я сделал? Я пошел на все: хватаю планку и — швырк! Запускаю ее прямо в оба глаза, изо всех-то сил!
И в самый этот момент, как я поднял руку, глаза вдруг потухли, точно якорный буек, в котором вышло все масло, даже еще быстрее. Понятно: я промахнулся, не попал в них планкой. И тут вот и вышла ошибка…
— Как это, ошибка?
— Ну да, планка-то угодила в акурат в голову капитану. Капитан выходил из каюты. Я и посейчас слышу проклятье, какое он изрыгнул. Так начал чертыхаться, как я никогда за всю мою жизнь не слыхивал, а уж я ли не слыхал, как чертыхаются. И вот он приближается к штурвальной, все еще вроде как оглушенный, ноги слегка шатаются, и тут я начинаю соображать, что, пожалуй, на моем месте лучше всего бы перемахнуть через перила да и ухнуть за борт. Но я никуда не перемахнул, я не шевелюсь. Я жду.
— Кто это кидается? — сказал он.
Ну уж, ежели я вижу, что это он ко мне обращается, я говорю ему, что я ничего не знаю. Ну и тут я ему рассказываю о двух зеленых глазах, которые я видел рядом друг с другом, в темноте. Он опять давай ругаться, еще чище, и, наконец, сажает меня в карцер, на хлеб и на воду, на двое суток.
— Так тебе и надо! — с некоторой важностью произнес Сам.
Биль возмущенно окрысился:
— Почему это ты говоришь?
— Не знаю, — равнодушно и чистосердечно отвечал Сам.
— Ну, ладно, — продолжал Биль, — и вот, значит, сижу я в карцере, в грязной черной дыре под палубой, и размышляю о грехах наших. До этого дня я бы готов был не знаю чем поклясться, что видал таки, и много раз, крыс на кораблях; но на сей раз, сидя в этой дыре, я убедился, что никогда в жизни не видал крыс. То, что я видел до этого, это все были самое большее мышата, ребятенки мышиные.
На вторую ночь, как я сидел в тюрьме, крыс еще прибавилось. И не подумайте, что они появились, как вы, может быть, воображаете, поодиночке, друг за дружкой, как капли пота, когда потеешь, нет! Их было вокруг меня, пожалуй, штук шестьдесят, вроде как присяжные на суде вокруг стола, да, штук шестьдесят, и несколько штук у меня на коленях. И вдруг — фьют-т! — все исчезли. Как ветром сдунуло. И ни одна не вернулась, что бы взглянуть, что же со мной-то сталось.
Сначала мне показалось это сверхестественным. Потом я начинаю размышлять. Не выходит у меня из головы: — почему же это они так моментально провалились. И чем больше я думаю, тем больше говорю себе: нет, кто-нибудь да вошел тихонько сюда. И кажется мне, что моментами я слышу, будто какой-то человек прохаживается вдоль стенок, тихо, стараясь не делать шуму. Но в общем я не был уверен в этом, возможно, что это просто мне почудилось. Думал я, думал, да и заснул.
Когда я проснулся, кто-то лежал на моей груди…
— Кто это говорит? — сказал Джим, внезапно заинтересовавшись.
— Кто это говорит? Я. Я говорю, что кто-то сидел у меня на груди.
— Чепуха! — произнес Сам.
— Ну, нет, сударь мой, не «чепуха»: сидел на моей груди, и никаких чертей!
Я размышляю. Я говорю себе: открывать мне глаза или нет? Слушаю изо всей мочи, как только могу. И ничего не слышу, ничего, кроме дыхания кто лежит на мне. Вы понимаете мое состояние? Наконец, больше я не могу терпеть. Я приоткрываю один глаз, чуть-чуть, самую малость, и гляжу. Черно, как в печке. И я не различаю ничего, кроме двух глаз, опять тех самых двух глаз, которые я уже видел, когда стоял на вахте. Они светились в темноте, как два зеленых маяка, и смотрели на меня совсем близко, прямо в лицо, как будто издеваясь над моим испугом.
