Нет, нет, еще нет!
Еще взмах, и еще рывок, развести и вновь свести руки, еще взмах, еще рывок…
Ах, какая боль, какая невыносимая боль в груди!
Что, если разорвется сердце?
Я должен… должен дать ему отдых. На мгновение, хоть на самое крошечное мгновение…
Знаю, теперь надо плотно сомкнуть губы и не дышать… вода, всюду вода…
…Я только немножко отдохну…
Нет воздуха. Воздух!
Я должен вздохнуть, должен выбраться наверх… взмах… один… хотя бы один взмах…
Я все еще под водой, но мне же необходимо вздохнуть… необходимо… сейчас же…
Человек открывает рот и полной грудью вдыхает воду.
Все письма и открытки Дональда Бетси носила в завязанном узелком розовом шелковом платочке, висящем на запястье левой руки, ибо левая рука ближе к сердцу.
Это позволяло ей думать, будто Дон всегда рядом. Можно было с ним разговаривать, потому что память воскрешала звук его голоса, когда она читала написанные им слова.
Теперь в ее узелке — первым сверху — лежала открытка с сообщением о том, что Дон уже направляется в Кале, а разрешение на четыре недели отпуска по ранению у него в кармане!
Несмотря на огромную радость, Бетси всего этого немножко побаивалась. Во-первых, мама: при всей ее лояльности, Бетси весьма точно чувствовала ее отношение к Гарвею. Во-вторых: не будет ли Бетси обязана во всем подчиниться Дону? Во всем, что он от нее потребует? Раз он перед этим рисковал жизнью и в самом деле был ранен…
Впрочем, когда Дон появится перед ней, зримый, ощутимый, все решится само собой. И хорошо! Наверняка хорошо!
Вода быстро проникла через трахеи Дональда в бронхи, выталкивая воздух назад, в легкие. Расширяющиеся легкие стали растягивать недавно зажившую рану, и она тут же начала открываться. Одновременно вода через прорванные барабанные перепонки устремилась в голову. Еще одна-две попытки сделать короткий вздох — но только больше воды в легких, теперь она просачивается и в легочные альвеолы, где, смешиваясь с остатками воздуха, превращается в кровавую пену. Тут тело уже полностью утрачивает ориентацию, хотя руки еще делают какие-то движения, а в сознании смутно вспыхивает «хочу»… «должен»… но и эти проблески исчезают с последним всхлипом, и Дональда Гарвея поглощает густая, удушливая материя тьмы и беспамятства.
Наконец-то Бетси дождалась: открытка от Дона из Кале!
И не только это: Дональд уже записан на пароход, готовый к отплытию в Англию, на пароход, который повезет больных и поправляющихся после ранения. И среди них — Дона.
«Теперь, — пишет он, — все зависит лишь от того, когда закончат погрузку. А потом…»
Мертвое тело Гарвея постепенно опускалось на дно. Постепенно потому, что вода еще не успокоилась и бурлила встречными потоками. Швыряла труп то в одну, то в другую сторону, кружила его и подбрасывала. Так что прошло немало времени, прежде чем тело прикоснулось к морскому дну, но еще и там оно изредка подскакивало, перекатывалось с боку на бок и кувыркалось, пока, подхваченное случайным нижним течением, не втянулось в скальное ущелье, где одну ногу накрепко заклинило между двумя камнями.
Так окончательно завершилось путешествие Гарвея.
Ожидание Бетси было теперь исполнено улыбчивого спокойствия, какое обычно возникает из уверенности в будущем.
Девушка преобразилась, она стала гораздо приветливей и с О'Мерфи, а тот, приободренный ее новым настроением, стал чаще посещать Стефордов, даже когда Бетси сообщила ему о причине своей радости.
О'Мерфи был настолько скромен, что довольствовался и тем отблеском счастья, которое было предназначено другому. Он предпочитал не думать, что этот приятный эпизод продлится всего несколько дней, и только старался не показаться назойливым и притязающим на то, что ему не принадлежит.
Да, оставалось совсем мало, всего несколько дней…
Несколько, но не так уж мало.
Напротив, за ними следовали новые дни, еще и еще…
Радужное настроение Бетси начинало остывать, сменилось боязливыми предчувствиями.
Каждый день она подходила к садовой калитке и ждала почтальона.
О'Мерфи тоже чуть ли не каждый день являлся с визитом, но почти не разговаривал, не отваживался прикоснуться к тому каземату тишины, одиночества и страха, в котором все больше замыкалась Бетси, и потому лишь молча таил в душе слова утешения, которые казались ему слишком слабыми и бездейственными.
Одна только мамаша Стефорд громко и ободряюще повторяла разнообразнейшие объяснения все более затягивающегося отсутствия Гарвея. И каждый раз старалась подключить к своему монологу упрямо молчавшего О'Мерфи с тайным намерением постепенно открыть дочери глаза: что бы ни случилось, в нем она всегда найдет надежную дружескую опору. Пока что дружескую, для начала и этого достаточно.
Молодой ирландец нравился миссис Стефорд куда больше, чем Гарвей. «Весьма симпатичный юноша», — говорила она, когда бы ни зашел разговор о нем. Он не мог похвастать особой красотой, зато в отличие от «легкомысленного» Дональда был серьезен — сама серьезность. Гораздо серьезнее была и его профессия; он работал на сталелитейном заводе и, несмотря на молодость, уже был мастером, а это в глазах миссис Стефорд сулило в будущем еще более высокое положение; и наконец, ему не грозила воинская служба, поскольку, во-первых, одна нога у него короче другой (но так незаметно, что никакая разумная женщина не стала бы обращать на это внимания), а во-вторых, он занят на производстве, имеющем военное значение.
Кто бы мог желать большего?
Так тянулись дни, прошла и вторая неделя, и третья, а Гарвей все не появлялся.
Наконец О'Мерфи предложил разузнать о нем в соответствующих армейских инстанциях. Бетси удалось удержать его от выполнения этого намерения еще на несколько дней — что, если тем временем… но матушка Стефорд не дала идее пропасть втуне, наоборот, считала ее единственно разумной… И вот в один прекрасный день О'Мерфи отправился на розыски.
У Стефордов, как ни странно, он объявился лишь на третий день. Дескать, его посылали из одной канцелярии в другую, в министерство, в общий стол учета… На самом же деле все, что вообще удалось узнать, он выяснил в первый же день, но никак не мог решиться прийти со столь неприятным известием, пока не придумает, как осторожно его преподнести, чтобы сразу не лишить Бетси всех надежд. Но первая же попытка приукрасить свое объяснение потерпела неудачу на острие Бетсиного взгляда. О'Мерфи казалось, что он стал прозрачным, как стекло. И потому, больше не сопротивляясь, он почти слово в слово выложил услышанное в одном из военных ведомств: по данным полевого лазарета, солдат Дональд Гарвей, связист Китченерова добровольческого полка, направленный в Кале как выздоравливающий после ранения, должен был погрузиться на транспортный пароход «Икар» и прибыть в Дувр. До этого момента все было ясно. Имена солдат, которых следовало доставить домой, значились в списке, врученном капитану парохода вместе с приказом о выходе из порта.
Но этот список…
О'Мерфи вздохнул, однако пришлось продолжать.
Так вот, в дни, когда пароход «Икар», то есть судно, на которое, как предполагается, должен был погрузиться… точнее… где мог находиться и Гарвей… короче, «Икар» с тремястами пассажирами на борту… во время перехода из Кале в Дувр был торпедирован немецкой подводной лодкой. Большое число… то есть много… собственно, неизвестно, как много… но, естественно, несколько человек утонуло…
Впрочем, кое-кто спасся! Что же касается этого списка, то…
О'Мерфи со вздохом поднял на девушку глаза:
— Видите ли, торпеда попала в судно так неудачно, что оно очень быстро затонуло, и нельзя было даже подумать о спасении каких-то списков. И потому, — теперь О'Мерфи снова почувствовал себя на более твердой почве, — и потому просто невозможно с какой бы то ни было долей уверенности сказать, что Гарвей действительно был на «Икаре», любая причина могла его задержать — допустим, в последний момент его не признали годным к такому плаванию… нет, нет, я не имею в виду ничего серьезного, но иной раз и сущая безделица…
— Что же вам в конце концов сказали? — напрасно голос миссис Стефорд пытался не выдать нечто большее, нежели совершенно понятный простой человеческий интерес.
— Просто… пропал без вести…
Пропал без вести…
Останки Дональда Гарвея действительно никак не способствовали тому, чтобы заменить условность и неопределенность формулы «пропал без вести» точным и окончательным выводом. Труп Гарвея, несомый газами распада, не мог всплыть на поверхность и выдать свидетельство об истинном положении вещей. Этому препятствовала нога, все еще зажатая между двумя валунами на морском дне.
