Не следует заблуждаться относительно употребленного Розой выражения «утешитель». Обе товарки экс-виконтессы по камере — герцогиня д'Эгийон и г-жа де Кюстин — называли его так же.
До того, как он стал «гадиной Сантерром», предместье Сент-Антуан — тогда, разумеется, говорили, предместье Антуан — прозвало его «Толстым папашкой». Действительно, пивовар был жирным, брыластым, самодовольным, улыбчивым, и характер его отличался той же «округлостью», что и физический облик. Он был добр, сострадателен, любитель пожить, а эти достоинства высоко ценились в тюрьме, где каждый вечер звучала мрачная перекличка — вызывались арестанты, отправляемые в Консьержери, преддверие гильотины.
При первой же возможности Александр разыскал свою белокурую любовницу… и жену. Если верить м-с Элиот[61], г-н и г-жа де Богарне сумели получить небольшую отдельную камеру, где были отнюдь не обязаны находиться вместе. Если это в самом деле так, можно поручиться, что такое удобство благоприятствовало роману Александра с Дельфиной и Розы с Гошем.
Как бы там ни было, Александр часто беседует с женой о детях. Они шлют им совместные письма. «Моя родная маленькая Гортензия, — писала Роза, — меня очень тяготит разлука с тобой и моим дорогим Евгением, я все время думаю о двух своих дорогих малышах, которых люблю и от всего сердца обнимаю». Затем перо берет Александр и, чтобы не утратить привычки морализировать, добавляет учительным тоном: «Подумай обо мне и своей матери, дитя мое; сделай так, чтобы те, кто печется о тебе, были тобой довольны, и работай как следует. Только так, укрепляя в нас уверенность, что ты разумно тратишь свое время, ты докажешь нам, что искренне жалеешь и не забываешь нас. Будь здорова, друг мой! Мы с твоей матерью очень страдаем, не видя тебя. Надежда на то, что мы скоро сможем тебя приласкать, поддерживает нас, а удовольствие говорить об этом служит нам утешением».
Быть может, из той же камеры и, в любом случае, тем же слогом, вернее, слогом Патриколя, он писал брату Дельфины, носившему совсем простое имя — Элеазар: «Брат божества, окажи свою благодетельную помощь слабому смертному, который небывало нежно, страстно, идолопоклоннически обожает твою Дельфину».
Гортензия с Евгением ежедневно отправлялись к кармелитам, и на первых порах им удавалось видеться с родителями. Но, как расскажет впоследствии будущая королева Голландская, «вскоре нам запретили допуск в тюрьму и переписку. Мы попытались обойти запрет, добавляя к списку передаваемых вещей слова: „Ваши дети чувствуют себя хорошо“, но привратник дошел в своей жестокости до того, что стал стирать эту приписку. Тогда мы прибегли к крайнему средству и принялись поочередно копировать этот список, чтобы, видя наш почерк, родители знали, что мы еще живы». Некоторое время роль почтальона исполнял Фортюне, мопс Розы, сварливый, но услужливый песик: он пробирался в тюрьму и переносил записки под ошейником… Кальмеле, друг Александра и преданный поверенный в делах Розы, хлопочет об освобождении четы Богарне. Он заставляет детей написать следующее прошение в Конвент: «Ни в чем не повинные дети просят вас освободить их любящую мать, которой можно вменить в вину лишь принадлежность к классу, которому — она доказала это — она всегда была чужда, потому что общалась исключительно с достойными патриотами, лучшими из монтаньяров, Выправляя себе разрешение на перемену места жительства в соответствии с законом от 2 7 жерминаля, она, была арестована, так и не поняв — за что. Граждане представители народа, вы не позволите притеснять невинность, патриотизм и добродетель. Верните жизнь несчастным детям, граждане представители. Они в таком возрасте, когда еще рано страдать». Однако Кальмеле совершает промах: он велит Гортензии и Евгению направить в Комитет общественной безопасности просьбу о том, чтобы их мать судили: «Кому нечего бояться правосудия, тот сгорает от нетерпения, чтобы оно поскорей свершилось…» Это предел неосторожности! Во времена, когда царит безумие, лучше всего, чтобы о тебе забыли.
Однажды на улице Сен-Доминик от имени Розы является какая-то женщина и тайно уводит Гортензию и Евгения на Севрскую улицу. Они проходят через какой-то сад, и дама поднимается с детьми на второй этаж дома садовника. Там она подводит их к слуховому окну. Напротив высится грязное серое здание — монастырь кармелитов, где открывается одно из окон. «В нем появились мои отец и мать, — расскажет потом Гортензия. — От удивления и волнения я вскрикнула и протянула к ним руки; они сделали мне знак замолчать, но часовой, стоявший под стеною, услышал нас и окликнул. Тогда незнакомка поспешно увела нас. Потом мы узнали, что окно тюрьмы безжалостно замуровали. Так я в последний раз видела своего отца».
Чувствуя, что он тоже, вероятно, не увидит больше Гортензию и Евгения, Богарне все чаще пишет прошения. Он утверждает, что его жена, «также истинная патриотка», с самого начала Революции не покидала территорию Республики. Что до него самого, то держать его у кармелитов — преступление. Его надо освободить. «Если мне будет возвращена свобода, которой я постоянно служил, — обещает он, — я употреблю ее исключительно на то, чтобы усугубить ненависть к королям в сердце своих детей…» — тех самых, что в свой день и час увенчают себя коронами. И почти все внуки этого «подлинного санкюлота и республиканца», как аттестуют его жители Ферте-Орена, требуя от Комитета возвращения своего мэра, воссядут на троны.
Генерал Богарне погибнет вовсе не из-за того, что позволил взять Майнц. Головы в те дни падают, как черепицы в ветреный день. В начале термидора, то есть в конце июля 17 94, террор достигает апогея. Для быстрейшего опорожнения переполненных арестных домов фабрика Фукье разработала новый метод производства — тюремные заговоры. На одном из окон Сен-Лазара подпилили прут в доказательство того, что заключенные пытались бежать, но не затем, конечно, чтобы поскорее скрыться, а чтобы «умертвить членов Комитета»! Сверх того, арестантов обвинили в том, что они искали общества дворян, вместе с которыми содержались под стражей. И вот уже их обвиняют в том, что они жили вместе с врагами Республики. 2 2 июля пристав трибунала является к кармелитам, чтобы допросить сорок девять местных обитателей перед отправкой их в Консьержери. Александр входит в их число. Он бросается к Дельфине и отдает ей арабский перстень, который носит на пальце, а Розе, опасаясь ее слез, всего лишь пишет: «Судя по всем признакам, сопровождавшим своего рода допрос, которому подвергли сегодня довольно большое число арестантов, я стал жертвой злодейской клеветы нескольких аристократов, патриотов, так сказать, этого учреждения. Безапелляционность этой адской комбинации, которая будет сопровождать меня до самого революционного трибунала, не оставляет мне никакой надежды увидеть тебя, мой друг, и обнять моих дорогих детей. Не стану говорить тебе о своей печали; моя нежная любовь к ним, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не дают тебе никаких оснований сомневаться в чувстве, которое я сохраню до последнего вздоха».
Допросы продолжаются, и Александр пользуется этим, чтобы набросать следующие строки, адресованные будущей Жозефине… и потомству: «Я сожалею также, что расстаюсь с отечеством, которое люблю и за которое тысячу раз охотно отдал бы жизнь. Я умру со спокойствием, позволяющим воскорбеть о самых дорогих своих привязанностях, и с мужеством, характеризующим свободного человека, чистую совесть и честную душу, самое пламенное желание которой — процветание Республики. Прощай, мой друг. Найди утешение в наших детях и сама утешь их, просветив их и, главное, внушив им, что добродетель и гражданственность сотрут воспоминание о моей казни и напомнят о моих заслугах и правах на признательность нации. Прощай. Ты знаешь, кто мной любим; будь же им утешением и продли своими заботами мою жизнь в их сердцах. Прощай, Я в последний раз в жизни прижимаю к сердцу тебя и моих дорогих детей».
На следующий день, 5 термидора, то есть 23 июля, в обществе мелких торговцев, принцев Роган-Монбазона и Сальма, журналиста шевалье де Шансене и депутата маркиза де Гуи д'Арси Александр мужественно всходит на эшафот.
5 термидора!
Еще четыре дня, и он ускользнул бы от смерти. А Жозефина, разумеется, не стала бы императрицей.
* * *
Роза, простертая на койке, боится шевельнуться. Даже шутки весельчака Сантерра не могут вывести ее из оцепенения. Она думает не столько об Александре, сколько о себе. Тюрьма продолжает пустеть… Это отнюдь не успокаивает арестантку. Неужто ей придется последовать за мужем и в свой черед подняться по лестнице Сансона?[62] Она имеет все основания этого опасаться, и перед лицом смерти мужество покидает креолку. Она проводит дни, гадая себе на картах или плача на глазах у всех, к «великому осуждению своих сотоварищей», потому что дрожать при воспоминании о последней телеге с приговоренным считается дурным тоном. Слезы позволительны, только когда нет свидетелей.
