— Совершенно с вами согласен. Исторический опыт позволяет предвидеть опасности. Человеческая природа остается неизменной, господин министр.
Додд с горечью лишний раз убедился в том, что ничего, в сущности, нельзя изменить. Нейрат, как, на- верное, и другие чиновники старой школы, превосходно понимает, чем чреват авантюристический курс Гитлера. Возможно, они и пытались на первых порах отстаивать более умеренную точку зрения, но в конце концов капитулировали перед маниакальной волей.
Посол откланялся, так и не получив никаких разъяснений.
Без четверти семь Додд надел шляпу и собрался спуститься вниз, чтобы тем же манером доехать до «Ад- лона», но вынужден был вернуться на телефонный звонок.
— Я уже на месте,— сообщил Яков Суриц,— и буду рад видеть вас.
Выругавшись про себя, посол положил трубку.
— Что случилось? — осведомилась миссис Додд, увидев расстроенное лицо мужа.
— Не понимаю, зачем понадобилось звонить? Считай, что тайная полиция уже зафиксировала мой визит к коварному коммунистическому послу.
— Я же предупреждала!
— Наверняка он допустил промах без всякого умысла. Досадная беспечность.
— Плевать я хотела на гестапо! — вдруг рассердилась американка, употребив несколько энергичных слов.— Иное дело, как отнесутся в Вашингтоне... Противники Рузвельта уже причислили тебя к красным.
— Фашиствующие хулиганы! — посол гадливо поморщился.— Я выполняю свой долг. Надеюсь, что в госдепартаменте это понимают. А на всякую мразь, ты права, Мэгги, надо плевать... У меня нет иной возможности увидеться с русским... Все сторонятся его, как зачумленного, а на официальных завтраках и обедах он почти не бывает. Можно подумать, что это его вполне устраивает. Такой утонченный, образованный господин и вдруг такой робкий... Хинчук вел себя несколько иначе.
Поскольку надобность в конспирации отпала, Додд приказал шоферу расчехлить флаг и ехать прямо на угол Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе. Ворота роскошного особняка были гостеприимно распахнуты.
Минут пять ушло на обмен любезностями. Суриц одобрительно отозвался о речи Рузвельта, а Додд похвалил золоченую мебель и картины старых мастеров.
— Я потому и увлекся историей, что слишком люблю старину,— зашел он издалека.— Людьми делает нас неразрывная связь с прошлым, традиции. Вы согласны?
— Вполне, мистер Додд, но традиции традициям рознь. Не все из прошлого можно принять.
— Я бы не рискнул ставить вопрос столь декларативно. В отдельных частностях вы несомненно правы. Фашизм, например, одной рукой стремится насильственно воскресить кровавые обряды язычества, средневековую нетерпимость, а другой — разрушает драгоценное наследие европейского просвещения. Одни костры из книг чего стоят! Спору нет: опасно реанимировать мертвых чудовищ, но не менее гибельно навязывать повальное забвение. Рано или поздно цивилизация выродится в вынужденное сообщество объятых нетерпимостью питекантропов. В своем роде это тот же фашизм. Культурная, историческая беспамятность прямиком ведет к рабству и одичанию. Я не прав?
— Вы очень оригинально раскрываете мысль,— мгновенно отреагировал Суриц.
— Оригинально? — Додд понял, что русский стойко придерживается выжидательного нейтралитета. Рассчитывать на встречный шаг пока не приходилось.
— Ничто не проходит бесследно. Культ силы неизбежно выливается в милитаризм, национальная спесь — в расовую ненависть. Кризис гуманизма ощущается уже в международном масштабе. Вы не находите?
— Что вы конкретно имеете в виду? — осторожно поинтересовался Суриц.
— Многое... Капитулянтские тенденции, например, обнаружившиеся в некоторых странах. Растление духа проявляется в утрате воли к сопротивлению. Это, пожалуй, страшнее военного поражения,— с присущей ему логической плавностью Додд перешел к текущей политике.— Абиссинский негус разбит, но он не смирился. Я верю в конечное торжество справедливости.
— Я тоже, мистер Додд,— Суриц оживился и свободнее откинулся в кресле.— Советский Союз с тревогой и сочувствием следит за самоотверженной борьбой абиссинского народа.
— Вполне естественно. У России многовековые духовные связи с Абиссинией, древнейшей христианской страной. Я смотрю на эту войну как на прелюдию к мировому конфликту. Сначала огонь перекинется на Египет, затем, возможно, на Палестину и пойдет гулять, как по бикфордову шнуру... Между нами говоря, Муссолини, подражающий Цезарю, мало чем отличается от господина Гитлера, который заимствует планы Фридриха Барбароссы. Оба они плохо осведомлены, не в меру романтичны и в высшей степени жестоки... Я рад, что вам понравилось обращение президента, господин посол. Остановить войну могут только быстрые и согласованные усилия.
— Советское правительство готово немедленно установить сотрудничество с Лигой Наций в применении санкций против Италии,— Суриц метнул настороженный взгляд из-под опущенных век.— Насколько я знаю, Румыния также преисполнена готовности к решительным действиям... Но этого мало.
— К сожалению. Слишком сложное переплетение интересов.
— У меня была беседа с господином Понсе. Он дал понять, что боится, как бы поражение Муссолини не подтолкнуло Гитлера к захвату Австрии. В этом есть известная логика, хотя возможна и прямо противоположная точка зрения. Но мы не можем не считаться с позицией Франции.
— Разумеется, особенно теперь... Итало-германские разногласия по вопросу об Австрии, конечно, налицо, но я совершенно уверен, что это не приведет к серьезным противоречиям между обеими диктатурами. Искренне уважая господина Понсе, могу заметить, однако, что мнение посла далеко не всегда определяет позицию правительства. Уж нам с вами это известно. Всегда возможны неожиданные повороты.
— Многое будет зависеть от Англии.
— Насколько можно судить, переговоры, которые вел господин Литвинов, отличались конструктивностью... Не только здесь, как это видно из печати, но и в Варшаве не скрывают озабоченности.
— Совершенно напрасно. Мы твердо отстаиваем принцип коллективной безопасности.
— Лично я целиком и полностью это одобряю. Гитлер, а в его агрессивных устремлениях не приходится сомневаться, конечно же смотрит на вещи совершенно иначе.
Додд не стал развивать мысль, полагая, что такой человек, как Суриц, понимает все с полуслова. От Уайт Холла пока не приходится ждать решительных действий, а поляки дали втянуть себя в германскую мышеловку. Одно лишь имя Тухачевского действует на них, как красная тряпка на быка. Немудрено, что лондонские переговоры подлили масла в огонь.
— Спасибо за вашу откровенность, мистер Додд,— с чувством поблагодарил Суриц.
— Надеюсь, ваше правительство прекратит пропаганду в Соединенных Штатах? Смею уверить, она не приносит плодов. Давайте лучше сотрудничать в области торговли и в поддержании всеобщего мира. Мы — демократия, вы — коммунисты. Каждый народ вправе иметь ту форму правления, какая ему нравится, и не должен вмешиваться в дела других народов.
— В принципе это верно. Сделаю все от меня зависящее.
Простились почти сердечно, соединенные невеселой заботой.
— Домой, мистер Додд? — спросил шофер, предупредительно раскрыв дверцу.
Черный, сверкающий в вечерних огнях «бьюик» со звездно-полосатым флагом развернулся у Бранденбургских ворот.
По пути в резиденцию чуть было не случился инцидент. Спасло мастерство водителя. Машина проскочила в каком-нибудь сантиметре от неожиданно вылетевшего на перекресток мебельного фургона. «Сократилась безработица,— подумал посол,— у людей появились деньги на приличную обстановку. Зачем им война?»
Волны эфира, «молнии» телеграфа, белые стаи газет. Самолеты, поезда, пароходы. Через океаны и континенты. Ночью и днем, днем и ночью.
И день таит ночной кошмар, и ночь притворяется спящей. Озаренные площади, скользкие улочки в таинственном мерцании снега, выхлопы пара и музыки из ресторанных дверей. Льды под Каменным мостом откликаются на бой курантов дрожью огней. Фонарные ожерелья протянулись от Балчуга до Моховой и дальше — в тайну и неизвестность. Плавным изгибом — вдоль набережных Таганки и Парка культуры, прерывистыми зигзагами сквозь темень и пургу, заплутавшую в переулках Бутырского вала.
