я и не подозревала, что это так сложно. Про природу все уже сказано, а влюбиться мне не в кого. Все девочки в нашем классе влюблены в Виталика: веснушчатого, курносого малого с вихрами на голове, чем-то смахивающего на знаменитого мультипликационного Рыжего, убившего дедушку лопатой. Не знаю, как им может всерьез нравиться некто подобный, умолчим о его имени. Этот Виталик уполномочен поздравлять и одаривать нас в красные дни календаря. Стоя возле учительского стола, он вручает каждому какую-нибудь ерунду вместо книжки, а потом целует в щеку. Целует девочек, разумеется. Восьмого марта он поцеловал всех, кроме меня. Я вышла за своим подарком, а он просто смотрел, деревянно улыбался и не целовал. В пьесах пишут о таком: немая сцена. Его будто пригвоздило, он лишь медленно моргал, как человек, который забыл текст и не знает, что теперь с этим делать, в то время как суфлер отлучился по нужде и подсказки ждать неоткуда. Честно говоря, мне было начхать на это его отступление от поздравительного этикета, не понимаю, что на меня нашло, но я тоже стояла, как истукан, и не уходила. Весь без исключения класс дружно рассмеялся, даже учительница, которая сидела за последней партой и часом ранее написала в моей праздничной характеристике: «Ленива, не вызывается отвечать, не общительна, не умеет дружить». Изрядно намучившись, Виталику пришлось капитулировать и инертно чмокнуть меня в щеку, чтобы я поскорее убралась восвояси.
– Ну и ну, Затычка проявила характер! – сказала Лариса, беспросветно глупая и чрезвычайно жестокая девочка, дочь директора, с которой лучше не связываться.
Стихи иногда печатают в валсарбской газете. Как правило, это скверные рифмы хореем, я перестала ими интересоваться, когда поняла, что могу написать не хуже. Если постараюсь. Но окончательно потеряла покой и сон, встретив на страницах детского журнала настоящую поэзию и рассказ о двух сестрах, живших в начале столетия в Москве. Одна из них вела дневник и записывала события своей жизни в мельчайших подробностях, вторая писала эти самые стихи.
– Продолговатый и твердый овал, черного платья раструбы… – цитирую я Тане наизусть. – Юная бабушка! Кто целовал ваши надменные губы?
Таня говорит, что ей нравится. Знать бы только, что такое раструбы. И овал… О чем это? Если о лице, то почему он твердый, а не мягкий.
С Таней всегда так. Ей непременно все нужно подвергнуть сомнению. Говорю ей, к примеру: все, тарелка чистая, взгляни, она не блестит и не жирная совсем. Таня удивляется: как же она может быть чистой, если ты помыла ее холодной водой. Но вытерла-то я ее насухо, ни жира, ни липкости, ни одного микроба. И Таня недоверчиво смеется.
У Тани дома огромная библиотека и пианино. Сплошь предметы моего обожания. Когда она расправляется с грязной посудой, можно пойти наконец посмотреть книги или понажимать клавиши пианино. У меня всегда получается музыка, хоть я играю одним пальцем и без нот. Что касается книг, то, будь моя воля, я бы взобралась на табуретку и торчала на ней часами, жадно перелистывая страницы, но нужно держать себя в рамках приличия, поэтому я скромно жду, пока Таня сама предложит мне взглянуть на них. Книжных стеллажей много – целая комната от пола до потолка. Не считая полок в гостиной. Танина мама работает кем-то главным в обществе книголюбов. Стеллажи пестрят тканевыми корешками «Библиотеки всемирной литературы», собраниями сочинений классиков, современными детективами, альбомами о природе и энциклопедиями. В поисках стихов я алчно хватаю с полки одну книгу за другой, забывая о правилах хорошего тона, но каждая новая книга оказывается либо литературой Средневековья, либо Шекспиром, на худой конец пьесами каких-нибудь норвежцев. Все это так сложно, не для средних умов, как говорит моя мама.
– Ты нигде не встречала тут у себя стихи случайно?
Моя душа жаждет поэзии, нуждается во вдохновении и никуда не движется. Пушкин начал сочинять в семь лет, а мне уже восемь, и я до сих пор не написала ничего выдающегося.
Таня признается, что ей не очень нравится читать. Некогда, просто не хватает времени, так много дел.
Я удивляюсь: какие же дела летом?
Таня вздыхает и говорит, что я счастливая, если не знаю, сколько времени отнимает дача и все эти глупые огороды. Не то что читать – жить не успеваешь!
Мы находим волоокого Лермонтова, немного опухшего Апухтина, Некрасова с сизым носом, похожего на старообрядческого бога, и пышноусого Брюсова. Большинство этих книг мне известны, и я обещаю почитать Тане самые впечатляющие стихи. Благодаря им я начала увлекаться мифологией, в прошлом веке поэты обожали упоминать каких-нибудь античных героев и сюжеты древности.
Когда Таня протягивает мне русскую поэзию дооктябрьского периода, от волнения и нетерпения у меня дрожат руки. Пока я пролистываю горы чужих рифм, продираясь через совершенно новые, белоснежные, склеенные страницы, сердце мое стучит, как чокнутый заводной зайчик по барабану, а ведь я совсем необязательно найду нужного мне поэта. Но я нахожу.
Есть черный тополь, и в окне – свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому – вслед,
И тень вот эта, а меня – нет.
Мама кормит меня своими страхами, ахает, раня руки неострым ножом, роняет его, нож падает, она подает тарелку с гуляшом, жирно дрожит желе сала на каждом мясном куске, мама на грани истерики, я на волоске от крика, могущего облегчить ей жизнь, на старт, внимание, марш, держись! – и не вздумай высказаться о качестве продукта в тарелке, на вилке, в сковороде, не то быть беде, а вот если падает на пол со звоном предмет, столовый предмет, не какой-нибудь там просто так, то примета здесь верная, кто-то спешит, только важно вычислить род, скажем, ложка – она моя, нож – он мой, значит, папа торопится, папа спешит и вот-вот придет. Нагуляется и придет. Ну, во всяком случае, он в пути, можно даже не сомневаться и проглотить этот мамин страх, этот мамин немой упрек, это сало гуляшное вдоль тарелки и поперек.
Нужно быть дурочкой, чтобы признаться. Зачем интересоваться, спрашивается, ведь это личное, но взрослые в принципе вопиюще нечуткие. Почти все, за редким исключением.
Эта мамина подруга с черными, как ночь, глазами, от которой пахнет табаком сильнее, чем от папы с Дедом, вместе взятых, весьма неприятная особа, у нее тоже есть дочь, воображаю, как ей несладко, если мать и ее донимает подобными вопросами. Хотя нечто мне подсказывает, что у родной дочери она не решится спросить, да ей и незачем, она заглянет ей в душу своими цыганскими глазами, и готово, ответ на блюдечке, как мне повезло, что ни у кого в моем роду нет таких глаз, я смотрю на нее и не знаю, тварное ли она существо. Она и раньше задавала мне странные вопросы, всегда будто невзначай, будто к слову пришлось, например, почему я тыкаю Алиной маме, она моя тетя, но ведь она старше меня, тыкают только невоспитанные дети, нравится ли мне мое имя, потому что, если нет, мне стоит его поменять или придумать прозвище, быть может, у тебя уже есть прозвище в школе, всегда хватает остряков, быть может, и у тебя есть? – у меня есть, но лучше бы вам не знать какое, во веки веков, аминь. Очевидно, всякий раз, собираясь к нам в гости, эта мамина подруга готовит заранее свои коварные, беспринципные вопросы, вполне возможно, она даже не спит ночами, ей бы посылать их в интеллектуальный клуб «Что? Где? Когда?», потому что мне обычно не хватает минуты на размышление.
Когда я задумываюсь искренне и по-настоящему, мой ответ удивляет меня саму, но наедине с собой я вилять не привыкла. Значит, на первом месте Дед, я воображаю эти места в виде длинной цепочки, а не пьедестала, вроде нити и четок на ней, и Дед самая первая бусина. Вторая и третья бусины тоже принадлежат Деду. Он на первом, втором и третьем месте, у меня
