не получается его передвинуть. На четвертом месте Баба. На пятом неожиданно Алина бабушка Ханя. Немного странно, что так вышло, но если хорошенько подумать, то ничего удивительного: я часто у нее бываю, она всегда добра ко мне и обнимает совсем так, как если бы я была ее родной внучкой, а не двоюродной, или просто прижимает к себе, отчего становится очень спокойно. Баба Ханя всегда пребывает в хорошем настроении, словно не устает на работе или у нее никогда ничего не болит. Еще она никогда не отводит глаз, не избегает взгляда и ни при каких обстоятельствах не перестает улыбаться. Остальные мои родственники улыбаются редко, я не знаю, улыбаюсь ли я, наверное, нет, и, наверное, поэтому меня к ней тянет. На шестой и седьмой бусине папа и мама. Они кочуют с места на место, эти шесть-семь, шесть-семь, мама плачет, потому что папа не пришел домой – шесть, папа плачет, потому что любит маму, а она сердится – шесть, что же мне делать, дочушка, я так ее люблю, я и тебя люблю, но твою маму я люблю больше, шестьшестьшесть. Или семь.
Они никак не могут разобраться, любят ли они друг друга, любят ли они меня, а ведь они большие и взрослые, а эта мамина подруга стоит и ждет, что я отвечу: кого ты любишь больше, папа – маму больше, мама – неизвестно кого, она никогда не говорит, я – известно кого, но смешно, если эта женщина думает, что я ей признаюсь. Если не знаешь, смеется она, нужно говорить: всех одинаково. Всех одинаково я люблю там, в конце четок, где бусины складываются в длинный жемчужный хвост из маминой мамы и маленькой Али, Владика и бабы Геновефы, тети и среднего брата, который смешно картавит.
Бусы с мягким шелестом утекают в лаковую шкатулку, трррррак, крышка шкатулки падает, вздыхает, подавившись содержимым, первые три бусины высовываются и показывают язык, я быстро подталкиваю их внутрь, захлопываю шкатулку и убегаю с бьющимся сердцем, держа ее за пазухой.
За моей спиной громко смеется женщина с черными глазами, у нее не было оснований полагать, что я отвечу, но она не признает своего поражения и теперь предлагает маме разрешить очередной вопрос своей викторины: почему она у тебя такая дикая?
Правильный ответ: сама ты дикая, – но мама улыбается, наливает ей чай и меняет тему разговора.
Мы бежим из нашего дома.
Папа при любой возможности, а я потихоньку. Думаю, мама тоже охотно убежала бы куда-нибудь. Но Валсарб не ее родной город, близких, кроме нас, у нее здесь нет, и бежать ей некуда. А просто бродяжничать – такое ей и в голову не придет. Поэтому с тех пор, как нам провели телефон, она бежит только к нему и беседам с подружками, которых у нее несть числа, как говорил многострадальный Иов. У мамы очень хорошо получается дружить. И у папы тоже. Только я не умею.
Он бежит, потому что все еще не нагулялся, говорит мама кому-то по телефону. Вечный мальчик, он бежит от обязательств, говорит мама, он бежит от отсутствия обязательств, говорит мама, никакой ответственности.
Удивительно, папа много работает, ездит на больших грузовых машинах, ремонтирует их, когда они сбоят, и при этом совсем не устает, не бежит домой отдохнуть, а бежит из дома – гулять. Иногда он задерживается в командировках. Иногда я забываю, какого цвета у него глаза.
Мне совсем не нравится гулять, на улице всегда слишком, зимой слишком холодно, летом слишком жарко, но меня гонит страх, и я бегу из нашего дома. Бегу, хотя это запрещено. После школы – сразу домой. Нельзя выходить за пределы двора. Нельзя бродить по улицам одной. Нельзя гулять и лучше вовсе не выходить на улицу.
Нельзя выходить на улицу и невыносимо оставаться дома. Лучше идти куда глаза глядят сразу на выходе из школы, послоняться где-нибудь неподалеку, чтобы успеть до маминого возвращения усесться за письменный стол и сделать вид, что уже давно дома, как обычно, обед не разогрела, просто не хотела есть и хорошо кормили в столовой, умолчать о двойке по математике и украденной кем-то из портфеля книжке, закрыться в комнате и писать стихи или читать стихи, все равно мама не интересуется – стихи я читаю или природоведение.
Хуже всего, если идет сильный дождь, нет возможности нигде задержаться, а до возвращения родителей больше четырех часов. Тогда нужно быстро открыть входную дверь, все бросить и нестись прямиком на кухню. Там спрятаться в угол за холодильником и расплести косы, чтобы, подобно Самсону, обрести сверхъестественную силу и отвагу. Забраться с ногами на тумбочку за холодильником и смотреть в окно, не шелохнувшись, в ожидании родителей, хотя если папа возвращается, то поздно и не всегда с этой стороны дома.
Главное, не думать о девушке, которая сидит на диване в зале, и людях, которые появляются в моей комнате. Они – я называю их просто Они – возникают в ненастную погоду, получается часто, ведь окна моей комнаты, к сожалению, всегда выходят в дождь, а девушка в зале сидит постоянно и исчезает только с приходом родителей. Ей хочется поговорить со мной, в этом нет сомнений, но пока я не в состоянии пересилить страх, войти в зал и выслушать ее. Наверное, моим волосам еще не сравниться с Самсоновыми.
Пока сидишь, можно тихонечко напевать что-нибудь, Им не нравятся песни, а зайдя в детскую после того, как у порога раздастся цок-цок маминых каблуков, шшш-тах! открываемого на просушку зонтика и зу-у-ум застежек-молний, можно обнаружить разбросанную по полу пирамиду из подушек, скрупулезно создаваемую каждое утро, или оборванную нить с беспомощно свисающим с потолка вьющимся цветком в зале. Только когда сидишь и напеваешь, пристально вглядываясь в окно, не приведи бог, чтобы приспичило в уборную.
Не ясно, умеет ли девушка перемещаться и насколько высока вероятность того, что она не сможет загнать меня в угол. В буквальном смысле этого слова. Несколько раз она врывалась в мои сны. У нее было испачкано лицо, в ладонях – пригоршни земли, она повторяла: «Я – сон, я – сон», потом поворачивалась и уходила, вынуждая меня следовать за ней, я не могла сопротивляться, ни разу не вышло, чтобы моя взяла, и я иду, как пришитая, не разбирая пути, и сбежать нельзя. Мама ловит меня среди ночи, открывающую слишком трудный для моих рук замок, легонько касается предплечья, стараясь не впустить в меня свой испуг, я долго смотрю в пустоту стеклянными глазами, а после позволяю отвести себя в постель.
ясонясонясонясонясоня
У Люськи странные отношения с родителями. Они ее постоянно обнимают и чуть что целуют. Даже ее папа, если она просто проходит мимо, с улыбкой треплет ее по голове, не говоря уже о маме. У Люськи есть еще две старшие сестры, не знаю, относятся ли родители к ним так же, но мои родители меня никогда не обнимают и не целуют. Папу я вижу редко, а мама утром говорит: «Вставай в школу», а вечером спрашивает: «Разве ты уже сделала домашнее задание?» – и уходит готовить гуляш, или болтать с соседкой, или звонить по телефону. Мои родители слишком заняты, им некогда трепать меня по голове, чаще всего они замечают мою голову, если ее нужно красиво причесать в школу или если на каникулах в ней завелись вши. В остальное время они задумчиво смотрят в одну точку, словно решают сложный ребус. А лучше бы поверяли мне свои дни и заботы, я бы их понимала. Но они даже молчат не вместе со мной, а отдельно. Когда папа «где-то пьянствует», мама ходит печальная или сидит как на иголках, опасаясь, что с ним может что-нибудь случиться. Когда папа возвращается, он поглощен заверениями, что теперь-то уж точно завязал, больше ни-ни, ни капли, вот увидишь. Когда он обещает, я верю тому, что он обещает.
Люськин папа тоже пьянствует, иногда даже прямо на кухне за столом, но он никуда не уходит, поэтому и беспокойств не доставляет. Повезло, ведь сидеть как на иголках очень утомительно. Немудрено, что моя мама выжата как лимон. Иногда мне хочется пожалеть ее, но, боюсь, она рассердится. Сердиться можно, быть несправедливой нельзя. Как бы то ни было, я и сама не могу ни о
