Каждый день приносил с собой новые слухи. На улицах появились крестьяне, «бежавшие из свейско-турецкого полона». Израненные, в отрепьях, ходили они по городу и рассказывали всякие небылицы. Им верили и не верили. Иные москвичи пытались даже доказывать, что бежавшие из полона не кто иные, как колодники. Но языки бесцеремонно хватали их и волокли в застенки.
Не прошло и десяти дней, как слухи о «нехристях» расползлись далеко по округам, в самые глухие деревни. Лазутчики от станичников недоумевали: на их пути всё чаще встречались пустые селения.
– Ушли, – кланялись ватажникам в ноги ветхие старики. – Одни – басурманов страшась, а иных солдаты куда-то поугоняли.
Всё же ватаги неуклонно продвигались вперёд. Дня за три пути от Москвы атаман приказал остановиться и собрал круг.
– Чего-то больно уж напужались нас люди царёвы, – глухо произнёс Фома. – Не в силок ли идём?
Кисет подхватил:
– Не к добру и крестьянишек из деревень поугоняли! Не инако чтоб нас подспорья решить.
– Уж не на попятный ли пошли? – раздались вокруг злобные голоса.
– Не на попятный, – крикнул гневно Купель, – а лазутчиков поглубже угнать! Пускай они поразведают, а мы покудова здесь посидим.
Поднялся рёв. Замелькали сабли, ножи, топоры. Памфильеву стоило многих трудов урезонить горячие головы, уговорить, чтоб не лезли на рожон.
Взявший начало над лазутчиками Купель через два дня вернулся в стан.
– Был на Москве, – рассказывал он. – Пуста Москва, как кошель у схимника. Ни единого убогого человека не встретил. Бают, Ромодановский облаву учинил и всех их в Кремль да в остроги упрятал. А в городе войска – что тараканов в избе.
Не успел Купель досказать, как в стан прискакал Кисет:
– Измена! В тылу отложилась немалая сила донцов!
– Так я и чуял! – хватил Памфильев шапкою оземь. – Так и Яценко нас упреждал…
– Та невжеж я так соби болтаю! – тотчас же отозвался Яценко. – Та я ж, как побачил Свиридова, враз смерекал, что к нам затесались богатые казаки.
Яценко оказался прав. Когда на Дону прослышали о походе, казацкая старшина, недовольная Москвой, решила присоединиться к бунтарям и выставила в помощь Фоме полк из богатых и середних казаков под началом Свиридова-сотника.
– Ось так чудасия! – узнав Свиридова, поразился Яценко. – Вивк и овца в дружбу зашли.
Свиридов обратил слова его в шутку и сам первый разыскал Памфильева.
– Воля твоя, атаман, я никогда противу казачества не поднимался. Куда весь мир, туда и я хочу.
Круг после долгих споров решил принять новый полк, но, «чтобы не было греха», донцов, по совету Купеля, разбили на мелкие отряды и влили в надёжные части вольницы. Свиридов не перечил, безропотно подчинялся всем приказам. Вскоре, однако, он начал тревожиться. Чем больше прислушивался он к словам станичников, тем яснее становилось ему, что старшина зря вошла в дружбу с ватагами. «Да они, голодранцы, всех, кто мошну имеет, а либо чин носит, уничтожить хотят», – с ненавистью думалось ему. Убедившись, что это так, Свиридов поторопился, пока не поздно, отложиться от вольницы и тайком послал верного человека с цидулою к Ромодановскому.
Фёдор Юрьевич щедро наградил гонца и научил, как действовать дальше.
Выслушав Кисета, круг приговорил «уничтожить до единого весь иудин полк».
Ночью два сильных отряда под командою Купеля и Кисета с разных сторон неслышно двинулись на незаметно сомкнувшихся в один мощный кулак донцов. Из темноты донёсся унылый волчий вой. Откуда-то вынырнул всхрапывающий конь, заметался и кинулся в чащу. Раздался выстрел. Всадник, державшийся за гриву скакуна, нырнул в траву.
Подпустив станичников на фузейный выстрел, Свиридов пронзительно свистнул. Начался бой. Отряд Кисета дрогнул и отступил.
По казачьим рядам прокатился издевательский хохоток.
– Бегим! – крикнул Кисет. – К солнечному заходу держи! Не сворачивай!
Казаки, не подозревая западни, с победными выкриками гнались за отступающими. Они уже настигали ватагу, когда из-за кустарника выскочил неожиданно отряд Купеля. Свиридов заметался промеж двух огней. Он хотел броситься наутёк, но ему преградил путь подоспевший Яценко.
– А-ах, бисова шельма! – ревел Яценко. – Бей их, хлопчики мои, удалое товарищество казацькое! Бей в мою голову!
Где-то в стороне, приближаясь с неслыханной быстротой, загрохотали новые выстрелы. Вспыхнуло пламя, зазвенели литавры.
– Никак наши с царёвой ратью встренулись? – всполошился Кисет. – Так и есть! Войско царёво!..
Покинув недобитых, но уже никому не страшных свиридовцев, станичники бросились навстречу врагу.
Фома возглавлял ватагу. Он первый ринулся в бой, заражая людей своей отвагой. Тот, кто видел его, забывал о себе. Станичники дрались так, что невольно вызывали в царских войсках удивление. Не чувствуя ран, обливаясь кровью, вольница бесстрашно продвигалась вперёд и сдавалась, лишь когда падала из рук сабля.
В воздухе кружилось каркающее вороньё. Коченеющие пальцы убитых судорожно сжимали траву. Пахло дымом, кровью и благодатным духом сосновой смолы.
Много пороху припас Ромодановский для бунтарей, велика была сила дружин, щедра была рука торговых гостей, благолепны были напутствия епископов, крестом благословлявших дворянство на убийство подъяремных людей! Силы вольницы таяли, как таяли в её обозе порох и хлеб.
На десятый день боя по Москве прокатился торжественный благовест. Духовенство, как в Пасху облачённое в светлые ризы, служило торжественные молебствования. В преображенских застенках, не ведая отдыха, под началом самого князя-кесаря приказные и каты чинили пленным станичникам допросы с пристрастием.
Глава 13
РЕКРУТЫ И «РЕКРУТЫ»
Было около пяти часов утра, когда Пётр на излюбленной своей одноколке ехал в Адмиралтейство.
«Парадиз» уже бодрствовал. Неустанно стучали топоры, бухали «бабы», звякали пилы. К станции[304] гнали вновь прибывших закованных в цепи рекрутов. Царь остановил лошадь и деловито, как покупатель осматривает скотину, оглядел новобранцев.
По тому, как он дёрнул носом и сердито хлестнул коня, было видно, что будущие воины ему не очень понравились. Шествие и в самом деле было непривлекательное. Изнурённые долгими переходами, заросшие грязью, оборванные и худые, люди казались скорее выходцами из застенка, чем «вольными» крестьянами. Жутко побрякивавшие кандалы пригибали их к земле, делали жалкими и беспомощными.
На станции ударили барабаны. Рекруты испуганно прижались друг к другу и замедлили шаг.
– Должно, алярм[305] учинили на станции, – вслух подумал государь и повернул к казармам.
На одном конце плаца шло обучение тревоге, на другом офицеры объясняли название различных частей фузей.
Ещё далеко от казармы слух Петра поразил шум, очень напоминавший рукоплесканья. Он вылез из одноколки. Через открытую дверь обдало едким запахом пота, недублёной овчины, кислой капусты. Вдоль стен на нарах лежала слабая команда. Те, которые были ещё в состоянии передвигаться самостоятельно, проходили урок гимнастики.
Когда показался Пётр, офицер прекратил мордобой.
– Молитф! Нашинайт!
Новобранцы выстроились в затылок по пять человек.
– Спаси, Господи, люди твоя, – вразнобой затянули они и, сложив пальцы в щепотку, впились глазами в сержанта, чтобы поспеть перекреститься именно в то самое мгновение, когда он подаст знак.
Петру стало не по себе. Он что-то шепнул поручику. Новобранцы насторожились.
– Хворые они, – уже громче произнёс государь. – Куда таких обучать! Их в гошпиталь надо.
Уловив эти слова, один из рекрутов набрался храбрости и повалился на колени:
– Покажи милость, ваше величество… Пожалей… Умучили нас охвицеры.
– Что-о? – задрожал Пётр. – Из строя выходить самовольно? Жалиться? А не тебя ли обучали, болвана, что ежели стоишь в строю, то и стой гвоздём, хоть в рыло твоё стрелять тебе будут!
Новобранец не поднимался с колен. На теле его выступила испарина, бледные щёки побагровели. Зрачки голубых глаз расширились от ужаса.
– Невмоготу, ваше царское величество… С ног валимся…
– Мольчи! – не стесняясь присутствия царя, ударил поручик жалобщика. – Я тебе на плях отдохну!
«На плаху… плаху сулит, – дошло до мутящегося от слабости сознания новобранца. – Эка ведь, на плаху!» – уже улыбчато шевельнул он губами и почувствовал какое-то странное облегчение. Вспомнилось, как недавно такой же, как он, рекрут будто без всякой причины ударил офицера. Вся станция осуждала тогда неразумного: молодой, впереди ещё много дней, а сам себе накликал смерть. И какую смерть: сквозь град батогов! Так думал тогда и сам попавший теперь в беду челобитчик. Но почему же он не ощущал сейчас ни раскаяния, ни страха? Почему ему казалось, что не казнённый был неразумным бунтарём, а он сам не понимал, где искать таившееся от него счастье? «Господи, токмо двинуть кулаком в лик офицера! И всё. Мигнуть не успеешь, как тяпнет тебя кат секирою по затылку… Ангелы белыми крылами, как ризами, оденут тебя и унесут… к самому престолу Христову…»
