Он пошел к Тарновским.
Большая столичная квартира поразила Федотова богатством обстановки и некоторой бережливостью хозяина Григория Степановича Тарновского, черниговского помещика, владельца девяти тысяч крепостных душ.
Здесь много и охотно говорили о Глинке, имелся свой оркестр. Первая скрипка оркестра, Михайло Калиныч, исполняющий должность капельмейстера, был несколько туг на ухо, зато это был свой, доморощенный музыкант.
Говорили о живописи, упоминалось имя художника-пейзажиста Василия Ивановича Штернберга и вскользь покровительственно-ласково вспоминали о Шевченко.
Кормили гостей обильно, но не очень вкусно.
Хозяйка дома, Анна Дмитриевна, низкоросла, очень полна и очень молчалива.
Дом оживляла племянница – Юлия Тарновская, темноволосая девушка с умным, широким лбом, маленькими ушами и широко расставленными глазами. Она говорила Федотову об имении дяди Качановке и показывала рисунки Штернберга, на которых были изображены комнаты большого дома, знаменитые гости в этих комнатах и портреты предков.
Комнат в имении Черниговской губернии – Качановке – было всего восемьдесят, не считая павильонов в саду.
В двусветном зале под оркестр певчие громко пели специально написанные для гостей стихи:
Пусть Качановка золотая
И твой тенистый, темный сад
Красуются как угол рая,
В них было столько нам отрад…
Молчаливая хозяйка качала головой в такт песне, а Юлия весело смеялась.
Но служба должна была идти своим порядком.[32]
П. А. Федотов
Летом полк стоял под Парголовом.
Федотов жил на маленькой даче. По вечерам он пел, аккомпанируя себе на гитаре.
Вдруг замечает Федотов, что у него улучшается стол. Как-то вечером денщик-ярославец поставил на стол даже жареную курицу, а курица – птица, по крайней мере, майорская. Сегодня курица, послезавтра опять курица. Очевидно, Коршунов ворует.
Спросил у соседей – нет, не пропадает ничего. Но все равно будут неприятности. Вызвал Коршунова. Коршунов отперся, а через три дня на ужин колбаса и бутылка вина.
– Коршунов, откуда это?
– Экономические суммы, ваше высокоблагородие, – от тех дней, когда вы не изволите обедать дома.
Темное дело…
Вечером опять пел, а на другой день вечером на столе закуска – балык. Снова был допрошен Коршунов. Павел Андреевич сказал ему:
– Экономические суммы я подсчитал – их хватит на булку. Чудес я не люблю… Отошлю тебя в полк, возьму другого денщика: для меня слишком хитры ярославцы.
И тогда Коршунов признался:
– Разные господа, ваше высокоблагородие, слушают ваше пение у заборчика, я их пускаю в сад на скамейку, а они мне на чай дают, и никто не знает об этом, ваше высокоблагородие.
Пришлось отказаться от курочек. Неудобно: офицер.
Молодость пока поддерживала Федотова. Он продолжал ходить в вечерние классы Академии художеств. Преподавал здесь художник Егоров. Подойдет сзади, остановится, скажет:
– Что, батенька, ты нарисовал? Какой это следок?
– Алексей Егорыч, я не виноват – такой у натурщика.
– Так ведь он не сам себе следок сделал: сапог обезобразил следок, вишь, расплылся с кривыми пальцами мозольными, а ты должен природу облагородить. Вот посмотри.
Егоров брал из руки художника карандаш и исправлял работу.
Много спорили об этом в академии и вспоминали «Портрет» Гоголя и героя повести – художника Черткова: как рисовал тот светскую барышню и не выходило у него ничего, потому что не позволяла мать девушки рисовать желтизну кожи и велела уничтожить сделанное.
Разочарованно стоял Чертков перед мольбертом, и дальше Гоголь рассказывает так:[33]
«…А в голове его между тем носились те легкие женственные чары, те оттенки и воздушные тоны, им подмеченные, которые уничтожила безжалостно его кисть. Будучи весь полон ими, он отставил портрет в сторону и отыскал у себя где-то заброшенную головку Психеи, которую когда-то давно и эскизно набросал на полотно. Это было личико, ловко написанное, но совершенно идеальное, холодное, состоявшее из одних общих черт, не принявшее живого тела. От нечего делать он теперь принялся проходить его, припоминая на нем все, что случилось ему подметить в лице аристократической посетительницы. Уловленные им черты, оттенки и тоны здесь ложились в том очищенном виде, в каком являются они тогда, когда художник, наглядевшись на природу, уже отдаляется от нее и производит ей равное создание. Психея стала оживать, и едва сквозившая мысль начала мало-помалу облекаться в видимое тело. Тип лица молоденькой светской девицы невольно сообщился Психее, и чрез то получила она своеобразное выражение, дающее право на название истинно оригинального произведения. Казалось, он воспользовался по частям и вместе всем, что представил ему оригинал, и привязался совершенно к своей работе».
Об этом много спорили в мастерской. Одни говорили, что Чертков виноват только в том, что продал картину эту за портрет; другие – что проклят самый портретный жанр; третьи молчали.
Молчал и художник Федотов. Он научился молчать на караулах. Он молчал и думал о том, как нарисовать Юлию Тарновскую.
Пока поощряли больше всего живопись батальную. Его императорское величество государь император Николай Павлович говорить соизволил: «Я люблю баталистическую живопись, и она очень нужна; у нас есть довольно того, что можно передать потомству: подвиги на Кавказе и многое другое».
Так сказано было, без согласования в падежах. Николай больше понимал в маршировке, чем в грамматике.
Федотов маршировал всю свою жизнь. Люди, которых он вокруг себя видел, были людьми, для рисования почти запрещенными.
Уже не так молод был Федотов. Выросли большие усы, пополнел. По службе продвигался неплохо – назначили его командиром учебной команды. Нужно было особенно заботиться о выправке.
На квартире Федотова было людно и шумно. У стены стояла большая черная доска, на которой художник любил делать мелом наброски.
Здесь он изображал господ офицеров и видел героев оперы «Руслан и Людмила»; они сражались, пили в разных костюмах и совсем без костюмов.
К ротному командиру приходила молодежь; курила, пила, удивлялась на рисунки и на простое обращение Павла Андреевича с низкорослым вестовым Коршуновым.
На службе дела шли неплохо. Смотровые вещи красились в однообразный цвет, и Федотова иногда, для того чтобы он подобрал гамму красок, вызывали в соседние роты. Это создавало ему положение в полку.
В полку перед смотром работали напряженно; солдат так муштровали, что сильно увеличивалась смертность и учащались побеги. За первый побег полагалось пятьсот шпицрутенов. Солдат, совершивший вторичный побег, получал сверх шпицрутенов ухудшенный стол на четыре года, четыре года надбавки к сроку службы и два серых шнурка в погоны – для отличия. За третий побег полагалось три шнурка, и тут обычно шпицрутенами пресекали жизнь провинившегося.
Трудно было в полку. Трудно смотреть в ярко-розовое, лососинного цвета, лицо командира полка; трудно маршировать и не думать. Не помогали гитара и рисование.
Душа тоскует с утра, ее не успокоишь тем, что умеешь рисовать так, что удивляются товарищи и сам великий князь поражается сходством своего портрета.
На ялике, чтобы выгадать время после строевого учения, пока еще в небе сохранился снег, переезжал Федотов через Неву.
Быстрым шагом поднимался он по мраморной лестнице Эрмитажа, бегло смотрел на Диану и шел по широким залам.
Фрагонар смотрит со стены, удивляет связностью линий – все жизненно, а случайного на картине мало.
Эрмитаж считался продолжением дворца. Сам император интересовался оборудованием нового помещения, расстановкой канделябров и малахитовых ваз. Кроме входного билета на посещение Эрмитажа, нужны были парадная форма, шляпа и перчатки.
Стоя перед любимыми картинами, нужно было тянуться.
Эти свидания происходили как будто на параде.
Федотов ходил в академию вечером рисовать, учился писать маслом. Профессор Заудервейн, старый, успокоенный орденами немец, утешал его:
– Вот научитесь, милый, писать солдат, перспективу изучите… Всего уметь нельзя, милый. Вот голландцы, говорите… Голландцы тоже не все умели. Изучит кто-нибудь, как колонны писать с перспективным правильным сокращением, – и пишет колонны. И продает, милый мой, картины. Каждая колонна столько-то… И коло́ннит, коло́ннит… Вы, милый, богом изысканы. Вы с десятилетнего возраста на военной службе. Тут у вас ошибок не может быть. Пишите солдатиков поштучно, в рядах, в сокращении, а на переднем плане его императорское величество на белой лошади. Подучитесь писать у лошади колени… Ну, а в левом углу собачка, положим. Тут можно вроде жанра…
И на службе строй, и на картине строй. Как надоела эта фронтовая суета!..
