— Мы тоже его били изрядно, государь. При Азове хотя бы. При Казыкермене.
— Ну, в Казыкермене, допустим, ты не турок колотил, кавалер, татар крымских.
— Но они ж союзники султана.
— Эти союзники, пожалуй, вредней самого султана будут. Но ничего. Я на Воронеже флот готовлю, в апреле очистится Дон, повезу своих послов чрезвычайных к султану на кораблях. Это его сразу убедит в нашей силе.
— А кто поедет послами?
— Украинцев Емельян да Чередеев Иван. Я уж их навастриваю на то, чтоб без мира не ворочались.
— Да, пожалуй, ни Венеция, ни Мальта не настроены ныне драться всерьез с султаном, государь.
— Про Венецию мне Толстой докладывал, он на две недели раньше тебя прибыл. А ты уж про Мальту скажи, что там хорошего, поучительного для нас есть?
— Крепость там изрядная, государь. Не случайно турки на ней зубы сломали. Но мню я, к наступлению рыцари не годятся.
— Отчего так-то?
— Да мало их, государь. Пожалуй, и тысячи не наберется. Более об обороне орден думает.
— А флот?
— Флот в основном галерный, и тоже невелик, на каперов турецких и годен. Вот у Венеции флот изрядный, но она более к торговле ныне наклоняется, хотя в прошлом всегда на море побеждала турок. Тем и гордится.
— Да, — вздохнул Петр, — жаль, не доехал я до нее. Жаль.
— И дож, и магистр очень ждали тебя, государь.
Царь достал из кармана глиняную трубку, набил табаком, прикурил от свечи, пустил клуб дыма, усмехнувшись, спросил Шереметева:
— Что, кавалер? Сам не закурил в Европах?
— Нет, государь.
— А я вот, вишь, выучился.
— Однако худа наука-то. Грех ведь это, Петр Алексеевич.
— Что делать, Борис Петрович, не согрешишь — не покаешься. Ты ныне как настроен? Не хочешь ли с нами к Лефорту с Ивашкой Хмельницким потягаться? А?
— Так я ведь только с дороги, государь. Баню велел топить.
— Ну хорошо. Банься. Но завтрева будь готов. Из Воронежа, кстати, и твой друг подъедет. Апраксин. Там не только с Хмельницким свидишься, но и о деле потолкуем. Ну и кавалерией своей блеснешь. Мы ведь тоже свой орден недавно придумали, Андрея Первозванного имени, он изряднее Мальтийского будет, носиться будет у сердца, так что и от пули беречь станет. И статут у него построже Мальтийского, только за победу над врагом получить сможешь.
— Но мне и этот не за так дали, государь. За казыкерменскую победу.
— Ладно, ладно, победитель! То, что в прошлом было, не в счет. Готовься к новым, Борис Петрович.
— Как прикажешь, государь.
— Придет время, прикажу, кавалер. Оно не за горами, востри саблю, драй стремена.
В мыльню отправился Шереметев в сопровождении адъютанта и дворецкого. Распластавшись на полке большим, грузным телом, лежал в бездумье, наслаждаясь теплом и хлестким веником. Парку веничком любил Борис Петрович, так что дворецкому с адъютантом приходилось сменяться, чтобы досыта напарить воеводу.
— Ну, как государь встретил? — допытывался Алешка.
— Хорошо.
— Что сказал?
— Сказал, чтоб ты парил получше.
Видно было, что боярин не хотел говорить со слугой об аудиенции у царя, не считал нужным. Но Курбатов липуч был что лист банный. Переждав чуток, снова допытывался:
— Поди, ругал?
— Ругал.
— За что?
— За тебя, дурака. Плесни квасу на каменку.
Курбатов приказ боярина переадресовал адъютанту:
— Петро, оглох, че ли? Бздани квасом.
Савелов «бзданул». Квасное пахучее облако взмыло с шипением над каменкой. Потом, пока боярин, спустившись с полка, смывал на лавке отпарившуюся грязь и пот, адъютант с дворецким по очереди нахлестывали друг дружку на освободившемся полке.
Напарившись, намывшись, втроем сидели в предбаннике, остывали, попивая квасок. Савелов говорил:
— Бегал к монастырю, зрел повешенных у царевниных окон.
— Признал кого?
— Признал, Борис Петрович. Трех признал.
— Ну и кто же?
— Мишка Новик, десятник Карпуха Ландов и сотник Шаповалов с имя. Висят, ледышками друг об дружку тукаются.
— М-да… — вздохнул боярин. — Знавал покойных, царствие им небесное, со мной на хана ходили. И чего их понесло?
— Сказывают, содержание им год не плачено было, — ответил Савелов, — вот они и взбулгачились.
— Да, с деньгами ныне у государя туго, ох туго.
— Куда ж они подевались?
— Как «куда»? Думаешь, флот даром строится? Пушки задаром даются? На все, Петьша, деньги нужны.
— Иностранцев много понаймали, они и увозят деньги-то.
— Много ты понимаешь.
«А може, и прав Петро. Платят им изрядно», — думал боярин, но вслух такое не произнес.
— Ты б языком-то не молол, что не скисло. Услышит кто чужой, загудишь в Преображенский приказ {93} к Ромодановскому на беседу. Он, брат, не веником будет охаживать, чем покрепче.
Когда в большом доме боярском все стихло, угомонилось, все поуснули, в горенке дворецкого свеча горела. Курбатов достал лист бумаги чистой, поставил на стол чернильницу, очинил перо, придвинул подсвечник так, чтоб свет на бумагу падал. Вздохнул, перекрестился, посмотрел на окно, но на слюде лишь свое отражение узрел, за окном была уж ночь глубокая. Умакнул перо, начал писать:
«Великий государь, холоп твой Алешка Курбатов челом бьет. Наслышан я, что казна твоя, государь, в скудости пребывает, и хочу помочь беде этой. Вели грамоты и какие ни на есть бумаги, какие в приказы поступают, на простой бумаге к делу не принимать. А лишь те, которые будут писаны на бумаге орленой. И вели учинить выпуск такой бумаги, где б герб виделся скрозь лист. И за ту орленую бумагу цену установи. И оттого великую прибыль казна иметь будет, потому как в приказы тех бумаг горы приходят. А я, холоп твой, стану думать о других тебе прибытках.
Нижайший раб твой Алешка Курбатов».
Перечитав письмо, дворецкий запечатал его накрепко, а потом сверху конверта надписал: «Поднести великому государю не распечатав».
Поднялся из-за стола, потянулся, зевая, хрустнул суставами. Стал стелиться спать. Письмо для сохранности сунул под подушку.
«Завтра поутру добегу до Ямского приказа {94}, он ближний. Подкину. Може, завтра же и у государя будет».
Огромный дом адмирала Лефорта — подарок царя — светился всеми окнами. Гремела музыка. На широком дворе скрипели сани подъезжавших гостей, фыркали лошади, переругивались возчики, цепляя друг дружку разводами саней:
— Куда прешь? Куда прешь? Ослеп?
— А ты че расшаперился в полдвора?
— …Не вишь, че ли, твой пристяжной мою цапает.
— Не впрягал бы кобылу в пристяжку.
— …Я твому кореннику в рыло дам, он в спину, гад, уперся.
— Поспробуй дай. Скажу князю, он те даст.
— Ты че, не кормил его? Он в мою кошеву за сеном лезет.
— А тебе жалко сена? Да? Ишо накосишь…
В прихожей лакеи сбивались с ног, принимали шубы, шапки у гостей, вешали на гвозди на стене, складывали стопами по лавкам. Гости, поправляя парики, подкручивая усы, у кого они водились, проходили в огромную залу, где было светло и людно. Кучковались по-родственному, по-дружески.
Едва явился в дверях Шереметев, к нему бросился Апраксин:
— Борис Петрович, душа моя, сколько лет, сколько зим.
Обнялись, расцеловались с искренней радостью.
— Так ведь как ты, Федя, в Архангельск на воеводство убыл, с той поры и не виделись.
— Я теперь в Воронеже командую, Борис Петрович. Государь меня на верфь главным назначил, хлопот выше головы.
Федор Апраксин моложе Шереметева на девятнадцать лет, в сыны ему годится, а вот сдружились же. Чем-то пришлись друг другу. Царь увидел их, подошел, улыбающийся, веселый.
— А-а, два друга — ремень и подпруга, свиделись наконец-то.
— Свиделись, государь, — отвечал Апраксин. — Спасибо, что позвал меня в Москву.
— Позвал я тебя для дела, Федор Матвеевич, завтра чтоб у меня утром с отчетом был. А ныне веселитесь, готовьтесь с Ивашкой Хмельницким сразиться.
Петр повернулся к Шереметеву:
— Борис Петрович, кем у тебя Курбатов?
— Дворецкий, — удивился боярин.
— Вели ему завтра утром у меня быть.
— Х-хорошо. Велю.
Хотел спросить: а зачем? Но не успел. Петр, высокий, через головы увидел кого-то, помахал рукой и пошел туда, кому-то кивнув по пути, кого-то дружески похлопав по спине. Всем лестно внимание царя, и потому он сколь может одаривает каждого кого улыбкой, кого кивком, с кем-то словом перекинется, кого-то из самых доверенных, шутя, под микитки ткнет. Сюда, к Лефорту, зовут лишь тех, к кому благоволит государь, кто предан ему. Людей, по какой-то причине не симпатичных царю, Франц Яковлевич никогда не позовет к себе.
— Зачем ему Алешка спонадобился? — дивился Шереметев. — Не натворил ли чего, засранец?
