— Но, святые отцы, — воскликнул де Гевара, — я не сделал ничего плохого, моя совесть чиста!
— В ваших интересах добровольно сознаться во всем и не навлекать на себя кару Господню и человеческую, — добавил брат Эстебан.
— Но, святые отцы, я не понимаю, чего вы от меня хотите и почему я здесь!
— Сын мой, никого не заключают в тюрьму святого трибунала без достаточных оснований для этого, — наставительно изрек брат Себастьян. — Итак, приступим. Ваше имя?
— Дон Фернандо де Гевара де Вера.
— Кто ваши родители?
— Мой отец — дон Луис де Гевара де Охеда — служил под знаменами дона Хуана Австрийского, в битве при Лепанто[12] он командовал королевской галерой. Там он получил тяжелую рану и был вынужден выйти в отставку. Моя мать — донья Изабелла де Вера — происходила из старинного астурийского рода. Она известна своей благотворительностью и щедрой поддержкой женского монастыря святой Терезы. Оба потомственные дворяне.
— Это так, — подтвердил епископ, обращаясь к Бартоломе.
— Положим. А не было ли среди ваших предков мавров или морисков?
— Один из моих предков сражался вместе с Сидом Кампеадором! — ответил обвиняемый, и глаза его грозно сверкнули. — Я ненавижу неверных!
— А не состояли ли вы в родстве с иудеями?
— Нет! Род де Гевара всегда гордился чистотой крови!
— А не было ли в числе ваших родственников людей, осужденных за ересь?
— Нет, никогда! Сеньоры де Гевара всегда являлись примером для всех истинных христиан и не раз проливали кровь за нашу святую веру!
— Это верно, — опять подтвердил епископ. — В моей коллекции есть одно интересное полотно… Неизвестный художник изобразил рыцаря в полном вооружении на боевом коне. У меня есть все основания предполагать, что рыцарь этот — дон Мигель де Гевара, прапрадед дона Фернанда. По крайней мере, если верить не слишком разборчивой надписи в левом верхнем углу картины.
— Охотно верю, — процедил сквозь зубы Бартоломе, — но, согласитесь, ваше преосвященство, к делу это не относится.
— Конечно, но, я думаю, вы примете это к сведению.
— Что у вас есть предположительный портрет предка подозреваемого? Извольте.
Старик лишь вздохнул в ответ.
— Направьте запросы в трибуналы Гранады, Барселоны и Толедо, — обратился Бартоломе к секретарю, — не проходил ли кто-нибудь из рода де Гевара по какому-нибудь делу о ереси.
— Вы мне не верите? — встрепенулся дон Фернандо.
— Потрудитесь отвечать на вопросы, а не задавать их! Итак, насколько нам известно, ваши родители умерли, отец — в 1606 году, мать в 1607. Были ли у вас братья, сестры?
— У него был брат Лоренсо — ответил за де Гевару епископ. — Но он погиб. Утонул… Это произошло пятнадцать лет назад.
Бартоломе с трудом сдержался, чтобы не посоветовать его преосвященству замолчать. Ему вообще стало казаться, что старичок сочувствует обвиняемому. Впрочем, удивляться этому обстоятельству не приходилось. Во-первых, как и вся окрестная знать, епископ и де Гевара наверняка были хорошо знакомы, во-вторых, Карранса, конечно же, не хочет громкого процесса в своей епархии и потому будет стараться обелить де Гевару.
— Это так? — спросил Бартоломе колдуна.
— Да! — ответил тот, и в голосе его прозвучала такая горечь, словно трагическая гибель дона Лоренсо случилась лишь вчера. — Да! Святые отцы, у меня нет больше брата!
— Продолжим. Дон Фернандо, прочитайте Pater noster.
Де Гевара произнес слова молитвы. Его хрипловатый голос слегка дрожал, видимо, он очень сильно волновался.
— Хорошо. Теперь Credo[13].
И вдруг де Гевара запнулся, перепутал слова молитвы, вздрогнул, провел рукой по лбу, словно какое-то воспоминание помешало ему.
Инквизиторы переглянулись. Если обвиняемый забывал или путал слова молитвы, это считалось одним из самых серьезных доказательств его виновности.
Де Гевара тоже понял, что произошло. Он сгорбился, втянул голову в плечи и оглянулся по сторонам уже с нескрываемым страхом.
Бартоломе перешел к допросу по существу.
— Известно, что вы заключили с дьяволом договор крови, продали ему свою бессмертную душу, что вы вызывали демонов посредством заклинаний, а они выполняли ваши поручения. Вы это признаете?
— Прошу прощения, святые отцы, откуда вам это известно?
— Вы признаете?
— Но это же бред!
— Вы называете бредом слова инквизиторов?
— Нет… Я не то хотел сказать… Я хотел сказать, что ничего подобного я не делал!
— А что же вы делали?
— Ничего!
— Вы пренебрегали заповедями церкви?
— Нет же!.. Святые отцы, вы вкривь и вкось толкуете мои слова…
— Так вы считаете, что мы ошибаемся?
— Нет, я так не считаю…
— Но вы только что сказали!
— Вы нарочно путаете меня!
— Сын мой, никто не желает вам зла. Мы ждем от вас лишь чистосердечного раскаянья.
— Но мне не в чем каяться!
— Вам являлся Люцифер?
— Нет!
— Вам являлся Асмодей?
— Нет!
— Астарот?
— Нет!
— Бегемот?
— Нет!
— Вельзевул?
— Нет, нет, нет!
— А в каком виде являлся вам Вельзевул? — вступил в разговор брат Эстебан.
— Да, в каком виде? — устало повторил епископ.
— Может быть, он имел облик огромной коровы?
— Нет.
— В таком случае, не походил ли он на ужасную косматую обезьяну?
— Или на черного козла?
— Он изрыгал пламя?
— Послушайте, святые отцы, — возмутился де Гевара, — сдается мне, вы куда лучше меня знаете, в каком виде являются человеку черти!
— Сын мой, — покачал головой епископ, — зря вы порочите служителей церкви. Зря вы порочите всех служителей церкви.
— Я надеюсь на вашу справедливость! — де Гевара как будто заметил доброжелательность епископа.
— И зря вы связались с нечистой силой, — продолжал его преосвященство. — Разве вы никогда не получали предупреждения… свыше?
— Получал…
— Вот видите!
Бартоломе вдруг показалось, что в словах епископа присутствует какой-то тайный смысл. Однако де Гевара ответил епископу с тем же напускным, как думалось Бартоломе, простодушием:
— Я всегда следовал голосу совести, святые отцы, и мне не в чем себя упрекнуть!
Затем де Геваре продемонстрировали некоторые предметы, найденные в его подвальной лаборатории, в том числе и отвратительную Руку Славы, однако тот заявил, что эти вещи ему не принадлежат, что он их никогда не видел и вообще понятия не имеет, что это такое. И произнес все это с таким наивно-простодушным видом, что на месте инквизиторов никто не усомнился бы в правдивости его слов. Инквизиторы же никому не верили по долгу службы. Брат Себастьян, для которого виновность де Гевары не вызывала ни малейших сомнений, решил, что колдун — превосходный актер, но избрал неверную тактику защиты: уж слишком много против него было прямых улик. Ему следовало бить себя в грудь и каяться, только таким способом ему, может быть, и удалось бы сохранить жизнь.
Рассчитывая, что после нескольких дней, проведенных в камере, заключенный как следует осмыслит свое положение и перестанет запираться, Бартоломе подал знак к прекращению допроса.
— От него будет очень трудно чего-нибудь добиться, если не применить пытку, — заключил брат Эстебан.
Ему было обидно, что вместо молоденькой девушки ему, скорее всего, придется пытать грубого мужчину, но все же это было лучше, чем ничего.
— Посмотрим, — отозвался Бартоломе.
Часть вторая
Смерть гробокопателя
Круглая луна повисла над колокольней собора св. Петра. Ни одно облачко не закрывало яркие, крупные звезды. Часы городской ратуши пробили полночь. Но город еще не спал. Где-то звенела гитара, откуда-то доносилась песня. На крыше ее подхватил хор бродячих котов.
В этот час прекрасные дамы, скрываясь за шторами и балконными решетками, ждали своих кавалеров. И звучали под окнами и балконами серенады, иногда прерываемые звоном скрещенных клинков. И то, и другое смолкало, когда слышался мерный шаг ночного дозора.
И лишь в одном конце города господствовала полная тишина. Могильная тишина. Это было городское кладбище, примыкавшее к францисканскому монастырю. Никто не решился бы ночью нарушить покой могил.
Старый сторож запер решетчатые кладбищенские ворота, повесил на них тяжелый замок и остановился, хозяйским взглядом обозревая ряды могил.
— Спите, спите спокойно, мои милые, — сказал он, очевидно, обращаясь к мертвецам. — Никто вас не потревожит. Вы ведь не в обиде на старого Педро? Если он иной раз и беспокоит вас, вы ведь его простите, не правда ли?
Постояв так четверть часа и, очевидно, удостоверившись, что на кладбище, кроме него самого, и, вероятно, призраков, никого больше нет, старик направился к своей убогой хижине, прилепившейся к монастырской ограде. Оттуда он вернулся с лопатой, закинул ее на плечо и бодро зашагал в дальний конец кладбища.
