Итак, ради науки я убирала какашки за гусеницей. В один прекрасный день Пити перестал есть. Безо всякой на то причины. Я проверила листики – правильные. Но он к ним даже не притронулся. Избаловала я тебя, вот ты и кочевряжишься. Выброшу тебя из дома, мистер, посмотрим, понравится ли тебе от птиц уворачиваться.
Как же я удивилась, когда наутро обнаружила, что он начал прясть кокон. Значит, он не просто надулся – он отдыхал и планировал новое дело. А я чуть не выкинула ни в чём не повинную гусеницу.
Целый день Пити прял сероватую тонкую нить. Она выходила с головного (не вполне в этом уверена) конца. Конструкция становилась всё запутанней и запутанней, превращаясь в кокон, притом весьма неаккуратный. То там, то тут из кокона торчали ниточки. Крайне небрежная работа. Ничуть не лучше моего вязания. Всё же мы с ним родственные души. Пити медленно закутывался в кокон наподобие гусеницы в рассказе «Сфинкс» Эдгара По.
– Спокойной ночи, Пити. Хороших снов.
Пити всё ворочался, пока наконец не затих, спрятавшись в самодельную тюрьму. Две недели кокон лежал без движения. Пити спал, а в нём происходило волшебное преображение разных частей тела. Было в этом что-то таинственное, и грандиозное, и в то же время ужасно противное, если начинаешь вдумываться в подробности. Начинаешь размышлять о Жизни. И о Смерти.
Я никогда не видела умершего человека. Дагерротип в библиотеке – мой дядюшка Кроуфорд Стил, умерший от дифтерита в трёхлетнем возрасте, завернутый в белый кружевной саван, – вряд ли считается. На снимке видны белки закатившихся глаз, значит, он не спит, в нормальном сне так не бывает. Я отправилась на поиски Гарри.
– Гарри, а ты видел мёртвого человека?
– А что такое?
– Да ничего, просто так.
– Чего тебе только в голову не приходит. Ты меня иногда пугаешь.
Как я могу испугать такого большого и сильного старшего брата? Смехота, да и только!
– Я? Пугаю тебя? Просто думала о том, как внутри Пити меняются все органы, и потом стала думать о всяких живых вещах, а потом и о мёртвых. Когда в следующий раз в городе будут похороны, возьмёшь меня?
– Кэлли Ви!
– Что тут такого? Просто научный интерес. Бак Медлин что-то не слишком хорошо выглядит. Сколько ему лет?
– Пойди посмотри ему в зубы.
– Классная шуточка. Но он, наверно, уже все потерял. Как ты думаешь, он скоро умрёт?
Я видела Бака Медлина каждый день, когда возвращалась из школы домой. Он вместе с остальными стариками сидел на терраске, неподалёку от машины по очистке хлопка. Они устраивались в креслах-качалках, жевали табак и наперебой рассказывали друг другу истории про войну. Нет, дело было так, врёшь ты всё, совсем не так. И так далее, и тому подобное. Бак отличался тем, что без перерыва плевался табаком и никак не мог попасть в плевательницу. (Поэтому его и прозвали Табак, сокращённо Бак.) Отвратительные коричневые брызги летели во все стороны – только уворачивайся. Зазеваешься – пеняй на себя. Никто на этих стариков внимания не обращал. Иногда они уставали от собственной пустой болтовни и садились за партию в домино. Набор костяшек был такой старый, что от долгого употребления почти нельзя было разобрать, где какие точки. Но стучали они замечательно, и то и дело один из стариков издавал громкое восклицание – значит, сделал удачный ход.
– Так возьмёшь меня на похороны, когда Бак помрёт?
– Кэлли, пойми, нехорошо так говорить.
– Не то что я ему желаю смерти. Просто любопытно. Дедушка сказал, что любознательный ум – пред… прод…
– Предпосылка?
– Ага. Научного понимания мира.
– Ну хорошо. А ты сегодня уже занималась музыкой? Мисс Браун придёт завтра.
– Ты прям как мама. Нет, сегодня ещё не занималась, да, сейчас начну. Гарри, сколько ещё лет нам заниматься? Я уже так устала. Почему больше ни к кому не пристают с музыкой? Лично у меня нашлись бы дела поинтересней.
– Торчать у дедушки в библиотеке?
– Ну да.
– Я тебя уже спрашивал, и ты так и не ответила. О чём вы с ним разговариваете?
– О куче всяких вещей, понимаешь. О жуках и змеях, кошках и койотах, о деревьях, бабочках и колибри. А ещё о погоде, облаках и ветре. О медведях и выдрах, хотя они теперь тут редко встречаются. О китобойных судах и о…
– Всё понятно.
– О южных морях и о Гранд-Каньоне. О планетах и звёздах.
– Ладно, ладно.
– О перегонке. Знаешь, он пытается гнать спирт из пекановых орехов. Пока плохо получается, но не говори, что я так сказала.
– Замётано.
– О законах Ньютона, о призмах и микроскопах и о…
– Да понял я, понял.
– Притяжении, трении, линзах и призмах…
– Хватит уже.
– О пищевых цепях, о периодах дождей и о естественном отборе. Гарри, ты куда? О головастиках и жабах, ящерицах и лягушках. Не уходи. А ещё о, как их, микробах и бактериях. Я их видела под микроскопом. Ну да, и о бабочках и гусеницах, значит, и о Пити. Гарри, куда ты?
Я проснулась от тихого шуршания, словно мышка в стене завелась. Ага, из банки с Пити. Слишком темно, пришлось отдёрнуть занавеску и переставить банку на подоконник. Кокон немножко растрепался. Постепенно светлело. Теперь он дёргал и жевал кокон изнутри. Он, наверно, не видел моего лица прямо у банки. А может, ему было всё равно. В конце концов он проделал огромную дыру в мешанине нитей, и бывший Пити медленно, с трудом стал выдираться из кокона.
Показалась странная толстенькая бабочка с плотно прижатыми к тельцу крылышками, а совсем не то красивое яркое создание, которое я себе навоображала. Бабочка отряхнулась, попыталась расправить крылья. Это уже не Пити. Нужно новое имя. Чтобы отражало долгожданную красоту. Может быть… Цветочек… Бабочки же питаются нектаром. Или Сапфир, а ещё лучше Рубин. Надо посмотреть, какого цвета будут крылья. Скоро увидим.
И я пошла завтракать.
– Пити вылупился, – объявила я за столом. – Сушит крылышки.
– Замечательно, – отозвалась мама. – А какого он цвета?
– Пока не знаю, он ещё весь свернутый. Но ему точно нужно новое имя. Нельзя же его звать Гусеница Пити.
– Дети, – спросила мама, – какие будут предложения?
– Надо его назвать… – начал семилетний Сал Росс, – надо его назвать… Бабочка.
– Отлично, дорогой, – одобрила мама.
– А может, Красотка? – предложил Гарри.
– Хорошая идея, Гарри. Есть ещё предложения?
– Может, стоит подождать и посмотреть, как он выглядит? – заметил дедушка.
Да, если кто разбирается в бабочках, так это дед. Уж он, наверно, знает, о чём говорит.
– Хорошо, давайте на него сначала посмотрим, а потом будем называть. Хотя мне нравится Красотка.
Сал Росс тут же расстроился, и я добавила:
– И Бабочка очень хорошо, Сал. Буду его называть Бабочка-Красотка.
– А это он или она? – поинтересовался Тревис.
– Понятия не имею, – я засунула в рот огромную оладью.
– Пожалуйста, не разговаривай с набитым ртом, – тут же одёрнула мама.
После завтрака я помчалась в комнату, за мной неслись три младших брата, продолжая обсуждать, как нам окрестить нашего нового питомца. И вот перед нами предстал Пити, он же Красотка. Сидит себе на веточке, огромные крылья развёрнуты, еле в банке умещаются. До чего же большой, бледный, мохнатый. Это самая громадная бабочка на свете.
– Какая смешная бабочка, – удивился Сал Росс. – С ней что-то не в порядке?
– Это не обыкновенная бабочка, – объяснил Тревис, – а ночная. Кэлли, ты знала, что выведется ночная бабочка?
– Ну, вроде нет.
До чего же она всё-таки здоровая.
– Никогда такой громадины не видал, – заявил Тревис.
– Я тоже. Прям жуть! – фыркнул Сал Росс.
Ну да, немножко жутковато, но я в жизни в этом не признаюсь. Представления не имела, что ночные бабочки бывают такого размера. А ведь только-только вылупилась.
– А что ты с ней будешь делать? – спросил Тревис.
– Изучать, чего же ещё.
Понятия не имею, что можно делать с таким чудовищем.
– А что ты будешь изучать?
– Ну, что она ест, как размножается. Ну, и где её территория. Какой размах крыльев. Всякое такое.
– И тебе придётся её трогать? – спросил Сал Росс. – Ни за что бы не дотронулся.
– Зачем её сразу трогать? Она только родилась. Пусть попривыкнет.
– Поищи банку побольше, Кэлли. А то эта треснет.
– Больше не бывает – куда уж больше?
– Выпустишь её полетать по комнате? – поинтересовался Тревис.
Вряд ли.
– Мне пора, – Сал Росс попятился к двери.
– Мне тоже, – буркнул Тревис. – В школу надо.
– Эй! – закричала я вслед. – Не бойтесь, я её не выпущу.
И что теперь? Красотка, она же Пити, шелестела крыльями в банке. Сухой, страшный, зловещий звук. Я собиралась в школу и старалась на неё не смотреть. Только вздрагивала, стоило ей пошевелиться. Придётся выпустить её из банки, но думать об этом не хочется. Пока шли уроки в школе, я только и старалась, что об этом не думать.
