Моя лучшая подруга Лула Гейтс долго переживала свой публичный позор – её при всём честном народе стошнило на концерте. Она потом пару месяцев ни о чём другом говорить не могла. Мне это надоело, и я ей сказала, что бывает и хуже – маэстро Фредерика Шопена, например, вырвало, когда он играл не для кого-нибудь, а для самих короля и королевы Пруссии.
– Правда? – Лула сразу повеселела.
Нет. Я это выдумала. Но ей сразу полегчало, и она перестала непрерывно обсуждать эту тему.
Лула, как я теперь понимаю, была красавицей, но тогда мне это в голову не приходило. Длинная белокурая коса – медово-серебристая – спускалась пониже спины и качалась как заведённая, когда Лула играла какой-нибудь особенно энергичный пассаж. Странные светлые глаза – голубовато-зелёные – меняли оттенок в зависимости от цвета банта. Ещё одна странность меня постоянно изумляла: у Лулы всегда, зимой и летом, на носу были мелкие капельки пота. Тронешь пальцем – мокро, сотрёшь – появляются через минуту. Непонятно, что в этом красивого, по почему-то совсем не противно, наоборот, меня это почему-то развлекало. Я, как маленькая, то и дело – сколько Лула позволяла – стирала капельки пота и смотрела, как они возвращаются. И понять не могла, откуда они берутся.
Легко понять, какое утешение – иметь подругу при таком изобилии братьев. Оно конечно, но иногда Лула вела себя уж слишком по-девчоночьи. Отказывалась собирать образцы у запруды (змеи). Не желала ходить к старому военному лагерю южан (стёртые ноги и змеи). Не купалась со мной в речке (надо раздеваться и змеи). Но в школе мы как сели за одну парту, так всегда и сидели. Вот и подружились, и продолжали дружить. Ну, и её мама весьма одобряла нашу дружбу. Ей, наверно, казалось, что дружба с нашим семейством повысит социальное положение Лулы. А может, мама надеялась, что Лула рано или поздно залучит одного из юных Тейтов себе в мужья. Я уже тогда догадывалась, что мы значительно богаче всех остальных в округе. Семья Лулы тоже жила неплохо. Отец владел конюшнями, и на уроки музыки им хватало. Они держали служанку, а кухарки не было. Тодди, единственный брат Лулы, был слабоумным. Тодди в школу не ходил, сидел весь день, забившись в угол комнаты, в руках – остатки старого одеяла. Тодди то и дело начинал раскачиваться и остановиться уже не мог. Вообще-то он был тихий, но, если у него забирали одеяло, расстраивался и начинал мычать громко и пронзительно. Вот у него никто это одеяло и не забирал. И не стирал – не хотели связываться. Теперь оно пахло соответственно – просто ужасно. Но вообще-то в доме у Лулы было куда тише, чем у нас.
Лула получала награды за шитьё и вязанье, а мои попытки шить всегда кончались катастрофой. Как она только может весь урок терпеливо вышивать гладью или плести кружевные воротнички?
– Это как новую пьесу на фортепьяно разучивать, Кэлли. Ты же играешь, и даже неплохо. Упражняешься снова и снова, пока не получится.
Я обдумала её слова и признала правоту подруги. Но почему музыка так отличается от шитья? Когда играешь, звук тает через мгновенье, и ничего не остается. И всё равно ужасно весело. Когда наяриваешь регтайм, все в гостиной так и пускаются в пляс. А какой толк в вышивании? Получается красиво и остаётся надолго. Иногда даже пользу приносит, и всё равно скучища смертная, годится только на дождливую погоду. Сидишь в гостиной и тыкаешь иголкой в такт тиканью часов. Мышиная возня.
Я уговорила Лулу сыграть со мной марш Сузы в четыре руки. У нас на удивление неплохо получилось, громко и энергично, чёткий темп марша только выиграл от удвоения.
После обеда я сидела на крыльце и считала, сколько пролетит мимо бабочек Lepidoptera.
– Кэлли, – позвал меня Ламар.
– Чего тебе?
– А я нравлюсь Луле?
– Конечно.
– Ну, ты знаешь, что я имею в виду… Я ей нравлюсь?
Удивительно. Тринадцатилетний Ламар раньше на девчонок внимания не обращал.
– Что меня спрашивать? Спроси у неё.
– Не могу, – он пришёл в полный ужас.
– Чего так?
– Ну… не знаю, – робко сказал братишка.
– Ну и я не знаю, что тебе сказать… – и тут меня осенило: – Может, поговоришь об этом с Гарри?
– Да, отличная идея, – ему явно полегчало. – Но ты Луле не говори, хорошо?
– Не скажу.
– И остальным не говори, ладно.
– Никому не скажу.
– Спасибо, Кэлли.
Я и думать об этом забыла, пока Сэм Хьюстон, четырнадцати лет, не поймал меня в коридоре.
– Кэлли, мне надо с тобой поговорить, – прошептал он. – Как ты думаешь, я нравлюсь Луле Гейтс?
– Что?
– Чего ты орёшь? – нахмурился он. – Я просто спросил, нравлюсь ли я ей.
– Лучше сам спроси.
Что это с ними со всеми?
– Не могу, – в ужасе пробормотал брат.
– Тогда пойди поговори с Гарри, он в этих делах разбирается.
Кто это утверждает, что вдохновение не приходит дважды?
– Спасибо, Кэлли, я с ним поговорю. Но ты Луле ничего не скажешь?
– Нет.
– Ни за что?
– Ни за что?
– Крест на пузе, проболтаюсь – помру?
– Крест на пузе, проболтаюсь – помру.
– Честное индейское, братья навек, кровь твоя – моя, проболтаюсь – помру?
– Честное индейское.
– Не считается, если всё не скажешь.
– Сэ‑э-э‑м!
– Ну пожалуйста, скажи.
– Честное индейское, братья навек, кровь твоя – моя, проболтаюсь – помру. А теперь пошёл вон.
– Ну ладно, не вредничай.
И он отправился, без сомнения, на поиски Гарри, а я тёрла виски, стараясь избавиться от начинающейся головной боли.
Дня через два я сидела и читала, уютно устроившись в тихом уголке. И тут ко мне пришёл мой десятилетний братишка Тревис. Весьма странное выражение на лице. Я оглядела его с ног до головы и прошипела:
– Чего тебе?
– Просто спросить кой-чего, – обиженно ответил он.
– Небось хочешь спросить, нравишься ли ты Луле Гейтс?
– Ты чего?! – заорал он в панике. – Нет, конечно. Я просто хотел узнать, любит ли она котят.
– Понятия не имею, любит ли она котят. Я вообще ничего не знаю. Устала я от вас. Пойди спроси Гарри, – я закрыла книжку и потопала в комнату, бормоча: – Ну и развелось вас тут.
– От чего ты устала? О чём это ты? Чего развелось?
Я не удостоила его ответом. Наверно, в нашем городе ни один мальчишка не пристаёт к сестре, не спрашивает, нравится ли он Кэлли Ви. Ну и плевать. Какая разница. Мне всё равно. Всё! Равно!
Через час Гарри зашёл ко мне, сгибаясь от хохота.
– Перестань посылать их всех ко мне. Они меня уже замучили. Ни минуты свободной. Ты что, сама не можешь дать мудрый совет?
– Понятия не имею, что им сказать. Это всего лишь Лула. Какая муха их укусила?
– Это эпидемия влюблённости. Такой возраст.
– Нечего тут. Пусть прекратят.
– Увы, не прекратят. Только хуже будет. А что, они ей нравятся?
– Точно не скажу. Что, спросить её?
– Если хочешь оказаться между двух огней – вперёд. Но я бы на твоём месте держался подальше от всего этого.
– Ну да, – ясное дело, он прав. – Так и поступим. Буду притворяться, что вообще не в курсе.
– Не перестарайся! – он выскочил за дверь.
– Очень остроумно! – заорала я вслед и хотела бросить в него чем-нибудь тяжеленным, но под руку подвернулся только мой ненаглядный Дневник, а такой чести брат не заслужил.
Назавтра я, как обычно, встретилась с Лулой на главной улице, и мы вместе прошли последние пару кварталов до школы, болтая о всяких пустяках. Ненароком обернувшись, я увидела трёх своих братишек, идущих, один за другим, за нами следом. Все трое глаз не сводили с Лулы. Ну и дела. Хуже не бывает. Что с ними всеми приключилось? Слишком они ещё молоды для этого. Почему у нас всё не как у людей? Сумасшедшая семейка. Как их угораздило всех разом?
На большой перемене трое братьев под каким-то предлогом устроились прямо рядом с невидимым водоразделом посреди школьного двора – направо мальчики, налево девочки.
Все трое как ни в чём не бывало привалились к деревьям, но глаза выдают их с головой: то, будто невзначай, пламенный взор на Лулу, то убийственный взгляд в сторону брата-соперника.
Мы с Лулой играли в классики. Её серебристая коса подпрыгивала как живая. Платье взметалось до колен, и каждый раз Ламар подавлял вздох. Я поглядела на брата. Месяц назад Лула могла пройтись по двору в сорочке – он бы и глазом не моргнул. Сейчас он вздыхает, но такими темпами неизвестно до чего дойдёт.
– Лула. – Я бросила камешек-биту.
– Что?
– Да ничего, просто так.
– Что с тобой, Кэлли?
– А ты…
Нет, я поклялась, что не скажу. Никогда не слышала, чтобы кто-то умер, нарушив эту клятву, но что-то не хочется быть первой.
