— Ух ты!
Фома Афанасьевич попробовал остепенить деда:
— Ты, Прохорыч, путём ли развеселился? Михайле-то деньги, думаешь, не нужны?
— Деньги? Да на кой чёрт они, ежели отчаянное дело?
— Ну, есть-пить человеку надобно, как думаешь?
— Чего? Есть-пить человеку? А, вон что, — опомнился «Сам с пёрст». — Есть-пить, всамделишное дело, надо. Без этого нельзя. Когда человек живёт, пропитание ему должно идти. — Дед вздохнул: — Это мне известно.
— А для пропитания деньги-то нужны, — настаивал Шубный.
— Чего? Деньги для пропитания? Деньги для пропитания беспременно нужны. Потому — бесплатно никто ничего не даёт. Это я знаю.
— Да ты, Прохорыч, вспомнись! Значит, без денег Михайле невозможно?
— Чего? Михайле-то без денег? Нет. Невозможно. Никак. Только такое отчаянное дело! — и, схватившись опять за щеку, «Сам с пёрст» снова залился хохотом: — Дорофеич-то, а? Богачество! А Михайло-то ему: ненадобно мне ваше, тятенька, богачество! Ой-ой-ой!
— Ты, дед, обрусел бы хоть. Михайле-то деньги нужны! Ты это понимаешь?
— Деньги Михайле нужны? А… Как же это я не понимаю? Ясное дело, понимаю! — Дед почесал себе затылок. — У, черт!.. Деньги… Ну и дела!.. У тебя свое что есть? — обратился он к Михайле.
— Полтина всего.
«Сам с пёрст» неодобрительно покачал головой:
— Да, невелик запас. Вон у меня рубль есть. Как же это? — Тут на его лице изобразилось истинное изумление: — Православные!
Дед быстро наклонился, залез правок рукой глубоко в карман штанов и вытащил оттуда тряпицу. Дрожащими от нетерпения пальцами он стал развязывать узел. Узел не поддавался, тогда дед схватил зубами, растянул его, выхватил рубль и, сняв шапку, со всего маху брякнул в неё рубль. Затем он подбросил шапку вверх и поймал её на лету:
— Эй, давай, православные! Шуми! Эх!
У кого что было — посыпалось в шапку. У кого было серебро — бросал серебро, у кого были только медяки — тот бросал медяки. Рыбаки толпились, расстегивали тугие кожухи и вытягивали из-за пазух крепко припрятанные кровные денежки, вытряхивали деньги из тряпиц, из мешочков.
Как падала монета, дед подбрасывал вверх шапку и покрикивал:
— Эх!.. Эх!.. Эх!
«Сам с пёрст» уже обошёл всех, оставался только рыжебородый. Пока дед собирал с других, этот последний тщательно обыскал карманы и всё, что нашлось, сложил в правую руку. Зажав деньги, он держал их наготове.
— Вот тебе на латынь, — сказал он Михайле, кладя все свои деньги в шапку. — Поворачивай её к мужику.
Дед шагнул к Михайле.
«Сам с пёрст, усы на семь вёрст» был гол как сокол и жил бобылем. Все понимали, что рубль для деда — великое дело. Может, больше ничего у него и не осталось…
— Ты, Прохорыч, — сказал ему Шубный, — того, знаешь… Ну, боле всех ты положил: рубль. Может, помене дал бы?..
— Чего?.. — «Сам с пёрст» метнул в Шубного такой бешеный взгляд, что тот невольно отступил в сторону. — Да ты что, мое богатство считал, что ли? А? Может, у меня такими рублями пруд пруди! А? Знаешь ты это?
Шубный вздохнул:
— Как не знать? Знаю…
Дед подал Михайле с поклоном шапку:
— Прими, Михайло, мирское. Крепкие наши денежки, солёные, бедняцкие. Потом прошли. От того силы в них больше.
Михайло подставил руки, и дед вытряхнул в них деньги.
Надев шапку, «Сам с пёрст» изо всей силы ударил по ней рукой:
— Ух ты, отчаянное дело! Отец-то Михайле, значит, говорит… А Михайло ему и отвечает… Ух-хо-хо! — И дед, схватив голову обеими руками, покатывался со смеху. — Отчаянное дело!.. Ой-ой-ой!
— Ну, — обратился к Михайле Шубный, — ты сказал: в трудном одинокому нелегко. Вот ты теперь и не одинокий.
— Потому мир, значит, с тобой, пособляет тебе, — размахивая руками, разъяснил «Сам с пёрст». — Понимаешь?
— Как не понять, — ответил Михайло.
Рыбаки обступили Ломоносова со всех сторон.
— Вроде мы с тобой все, — сказал один из них, поxлопав Михайлу по плечу.
— Это так, так уж, — подтвердили хором другие.
— Постойте, постойте, православные, — проговорил Шубный. — Честь по чести давайте на путь-дорогу Михайле что скажем.
— Уж это беспременно. Без этого никак нельзя, — подтвердил дед. — Ото всех ему наставление. От мира.
Рыбаки расселись по своим местам.
— Так, Михайло. Нашему брату, мужику, покуда ходу нет.
«Сам с пёрст» вскинулся:
— Это как же так? — Но, сразу опомнившись, он вздохнул: — Да… Что уж говорить…
— Потому — кто в силе, по одному пробивайся, — сказал Шубный.
— Ну уж так. И ничего не бойся. Тогда и достигнешь всего. Вот подобно как я.
Фома скосился на деда:
— Ты, Прохорыч, стало быть, так уж многого достиг?
— Чего? А будто нет? Я только богатства не достиг. А оттого, что себя соблюдал.
Шубный продолжал:
— Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда. За правду стой, против неправды бейся — жизни не жалея.
— Что есть силы за правду стой! — добавил Прохорыч и ударил себя кулаком в колено. — Ух!
— Вот и иди на своё дело, крестьянский сын Михайло Ломоносов!
Провожая Михайлу, рыбаки сошли к самой воде. На прощанье все разом ему что-то говорили, перебивая друг друга. Но больше всех шумел Прохорыч. Он никого не слушал, вывёртывался из толпы и подсовывался к Михайле.
— Ты-то смекнул? — теребил он его за рукав. — А? Понимаешь?
— Понимаю, дедушка, хорошо попинаю.
— Ага. Так. А правде мужицкой путь прокладывай. Настоящая она.
— В большой мир идёшь, парень, в большой. Ну, надо быть, сдюжишь. — Шубный подмигнул Михайле. — А в том мире умом доходить, ухом приникать да глазом смотреть. Без того доля тебе в руки не дастся.
— И — соблюдай себя. — «Сам с пёрст» рубанул кулаком. — Без этого — ничего. Соблюдай!
Михайло вёл лодку через Курополку. Огибая выдавшийся мысом Нальостров, он держал на Куростров. Быстро сорвавшийся ветер погнал холодную волну, припавшие к воде сырые облака разорвались и задымились, затем они быстро пошли вперёд под ударами ветра. Двинский рукав широк в этом месте. Вот уже и не слышно стало рыбаков, махавших Михайле шапками. Вот уже и хуже стало видно их: далеко. Но вдруг порывом ветра донесло:
— …а-а-й!… а-а-а!..
Ещё раз просвистел ветер — и повторённые слова можно было расслышать яснее:
— …лю-дай!.. се-бя!..
Это всё никак не мог успокоиться «Сам с пёрст». Он-то хорошо знал, какая непростая эта его мудрость…
Глава семнадцатая
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Шёл декабрь. По большой двинской дороге, мимо Курострова, через Холмогоры, по зимнему пути шли тяжело гружённые рыбой беломорские обозы. День и ночь скрипели широкие розвальни, в которых плотно, одна к одной, лежали серебряные сёмги с красным маслянистым мясом, навалом грудилась покрытая серебряным инеем навага или была сложена дешёвая рыба треска. Обозы спешили в Москву к масленой и великому посту. Сбивались и поднимались рыбные обозы и с Курострова.
Михайло думал своё, Василий Дорофеевич — своё. Отец всё подозрительней поглядывал на сына, всё озабоченнее становился сын. Кто возьмет верх? Не было согласия в хозяйственном ломоносовском доме.
Василий Дорофеевич задумывался часто. Как же это смог бы Михайло уйти из дому? Ведь ясное дело: без его, отцовского, дозволения никак. И, подумав об этом, Василий Дорофеевич успокаивался. А вдруг… Что вдруг? Вдруг Михайло что-нибудь придумает? Что придумает? Ничего не придумает. Однако тревога не покидала сердца Василия Ломоносова.
Паспорт должны были выдать в Холмогорах, а чтобы там его получить, требовалась от волостного правления справка. Правление должно было письменно подтвердить, что подушная подать в отсутствие того, кто уходит по паспорту в иное место, будет продолжать идти.
Как же получить в Куростровском волостном правлении такую справку, если отец дома? Никак её не получишь, пока отец в Мишанинской. Но вот в начале декабря Василий Дорофеевич должен был ехать в Архангельск. Михайло и ждал отъезда отца… Но и отец готовил своё. В его отсутствие Михайле никак не уйти — так решил Василий Дорофеевич.
А почему отец собирался ехать в Архангельск? В это время ведь никогда не ездил?
Ещё летом, когда они были на Коле, на промыслах, Василий Дорофеевич поначалу тайно разговаривал с одним тамошним промышленником. У того была дочь на выданье. Вот Василий Дорофеевич и прочил её сыну в невесты.
Не беден был отец невесты, дочка у него пригожая — хоть куда. Чем плоха будет жена Михайле? Сговорившись обо всём — о приданом и о прочем, — Василий Дорофеевич объявил о невесте и сыну. Ничего тогда летом не ответил Михайло отцу, и, нахмурившись, отец сурово сказал, что выбор невесты — дело родительское и что готовиться ему, Михайле, к свадьбе.
