идет ко мне. Застываю как снеговик – таких мы лепили зимой на школьном дворе.
– Мену! А я-то испугалась, что… кто-то другой.
Сердце колотится так громко, что я собственных мыслей не слышу.
– Я так и знала, что ты опять придешь, и даже думала, что это будет раньше.
Шаги удаляются вглубь комнаты, тень тоже и там садится на стул.
– Я должна кое-что закончить, если ты не против.
Чиркает спичка, зажигается свеча. Так-так-так-так! – стрекочет машинка. Марлен Дитрих квохчет будто бы ей в ответ. Эта птица меня и мои приказы ни в грош не ставит.
Я стою посреди комнаты, заставленной книгами. Они рассортированы по цветам. Боюсь тут до чего-нибудь дотронуться. Даже смотреть и то неловко, как если бы к нам на виллу “Иветта” зашла на аперитив моя учительница и застала меня в пижаме.
Теперь я все вижу. Кровать у светлой тени такая же, как те, на каких мы спим в подвале. Луна в окне заменяет ночник. Чердак похож на пещеру Али-Бабы, только здешние сокровища – книги. Вот уже знакомый мне коробочный городок и будочка в углу с приколотыми на потолке бумажками.
– Ну вот и все, – вдруг произносит тень и выходит из будочки.
Садится на кровать и набивает табаком свою белую трубку.
– Если ты маленький, это еще не значит, что ты должен стоять. Садись, так мы будем одного роста.
Она поманила меня рукой с длинными изящными пальцами. Улыбка у нее ласковая, заразительная. Я усаживаюсь рядом с ней. Тихонько и невесомо, как никогда в жизни. Даже крылатая Марлен Дитрих не могла бы сделать это лучше.
Светлая тень так хороша собой, что я буквально онемел. А без капюшона – еще лучше, чем в прошлый раз. Похожа на маленькую Линду, с которой я должен был танцевать на празднике в честь окончания учебного года. Красота всегда на меня так действует: пересыхает горло, и сказать ни слова не могу. Поэтому молчу.
– Меня зовут Сильвия, – говорит тень и подает мне руку.
Какие тонкие у нее пальцы, а ладонь мягче, чем пушок у Марлен Дитрих.
– Тебе, наверно, строго запрещено сюда ходить?
– В общем, да.
– Тут мы с тобой похожи! – говорит она, глядя мне прямо в глаза. – Я должна сидеть тут, а если меня найдут, то усадят в битком набитый поезд и увезут. Обратно эти поезда возвращаются пустыми. Кроме того, ты же знаешь, чердак – самое опасное место в доме во время бомбежки. Я слышу, как снаряды свистят у меня прямо над головой. Фью-уууу!
Она делает длинную затяжку. Кажется, говорит не она, а колечки дыма.
– Могу назвать ноту, на которую они свистят. Сами бомбы обычно на ля, как звонок телефона. А мотор самолета вибрирует то на ми, то на фа. Вот зачем я много лет занималась сольфеджио!
Мне хочется столько всего сказать, но пока я молчу, почти не заметно, как меня трясет. Надеюсь. Тихие ангелы пролетают стаями, и я им не мешаю. Сильвия пускает дымные колечки, а я сдерживаю кашель, чтобы казаться взрослым.
– Но мне тут неплохо. Я могу читать, писать и не слушать проповеди тети Луизы. Иногда даже пою под пластинки Эмиля. Он мне заботливо приносит еду. По нынешним временам это тянет на пятизвездочный отель. А вот, посмотри-ка! – Она указала на дыру в потолке. – До неба рукой подать!
Я уж и так смотрю.
– Хочешь покурить? – Она протягивает мне трубку.
– Да, спасибо.
– Я пошутила.
– А!
– Чтоб ты немножечко разморозился. Юмор – хорошая тактика, уж поверь, хотя смеяться не сразу получается. По крайней мере, мне помогает. Когда в лавку нагрянули немцы, я со страху села описывать, как бы я жила, если бы тот усатый мужик работал себе, как прежде, маляром. Представила себе, как пою и танцую в кабаре. Этим я собираюсь заняться, если война когда-нибудь кончится. Вообразила, что бы было, если бы Адольф Гитлер влюбился в еврейку. Настоящую, религиозную, не то что я. Гитлер в кипе танцует со своей невестой под клезмерскую музыку. Гитлер жует фалафель… и все такое прочее. Я слышала внизу немецкую речь, и у меня перехватило горло. Но я вдохнула поглубже и сочиняла дальше историю про другого Гитлера и другую себя.
– Вы и сейчас ее пишете?
– Про себя – каждый день. Про Гитлера – только когда злюсь. Но до тех пор, пока мне удается смеяться над ним и его сворой, у меня в голове остается клочок свободы, который ему никогда не отобрать. И мне от этого становится лучше, хотя и может показаться ерундой.
Сильвия улыбнулась, и время приостановилось. Я как-то забыл, что надо дышать, и чуть не задохнулся. Сердце стучит, как колеса по рельсам, и заглушает мысли. Я жду, пока приду в себя. Сильвия тоже ждет. Прежде чем выговорить то, что хочу, я много раз повторил это про себя, чтобы получилось, как надо. И выпалил наконец:
– Эмиль сказал, что вас с моей мамой называли близняшками. А она, я помню, рассказывала мне, как вы соревновались, кто выше залезет на дерево…
Мне кажется, у нее дрогнули уголки губ, но улыбка с ямочками сбивает с толку. Целая пунктуация на лице: точки, запятые.
– Да, мы были близки, очень-очень близки. Больше, чем сестры. И я ей иногда пишу. Не бойся, не в потусторонний мир, как какая-нибудь спиритическая дура.
Еще одна затяжка – и у меня щиплет глаза от дыма. Хорошая будет отмазка, если вдруг разревусь.
– Просто… по давней привычке. Я научилась писать, смеяться, выдумывать, пока делала за нее домашние задания и сочиняла любовные письма.
– Любовные письма?
– Ну да. Мы умели подделывать почерк друг друга. Такой у нас был договор. Начали с домашних заданий, а когда подросли, перешли на любовные письма. Писали друг за друга, как в детстве. Это у нас называлось поэтической махинацией. Про это знал только Эмиль. И это была всего лишь игра. Пока твоя мама не пленила твоего отца моим стихотворением и они не поженились.
“Выходит, я обязан жизнью поэтической махинации”, – проносится у меня в голове.
– Она не решалась к нему подступиться, они тогда изредка встречались в Гизинге или на плато Лежере, рядом с его казармой.
Сильвия расплывается в улыбке и не перестает улыбаться, пока раскуривает трубку.
Мне сразу захотелось прочитать эти письма. Во мне все всколыхнулось, загорелось что-то похожее на радость… ничего такого я не чувствовал со дня отъезда.
– А папа знает, что письма писала не мама?
– Не знаю. Возможно, она унесла эту
