концов возненавидела их.
Однажды я слышал, как мама тихо говорила моему отцу:
— Она замуж выйти не смогла… Хотела, но не смогла. В том смысле, что не могла лечь с мужчиной в постель. Она воспринимала любого из них, ну… как тело для операции, понимаешь? А она этих тел чуть ли не тысячу за время войны скальпелем искромсала.
Я не понял слов мамы и отца, но почему-то стал побаиваться Надежду Викторовну. Нет, я не думал о том, что она носит с собой скальпель, просто ее лицо чем-то неуловимо напоминало раскрытую книгу и я всегда ловил себя на мысли, что никогда не смогу прочитать «строки» из морщинок-иероглифов. Наверное, у каждой из этих морщинок была своя причина, но она была тайной и мне — ребенку — была непонятна, примерно так же, как странное выражение «добрые черти».
Надежда Викторовна говорила моей маме:
— … Особенно страшно было в начале войны: ты видишь, как от горящих вагонов ползут раненные, сверху на них с воем пикируют самолеты, а ты стоишь как соляной столб и медленно сходишь с ума. Да, начало войны было длинным и самым-самым страшным… И только потом, примерно через два страшных года в людях наступил какой-то внутренний перелом. Это было как дуновение ветерка, что ли?.. Однажды в Библии я нашла странное выражение, которое так и не поняла до конца: «Глас прохлады тонкой…». Может быть, все случилось именно так? Я не говорю, что, мол, я слышала какой-то глас или ощущала некую мистическую прохладу, но все-таки все началось с какого-то тончайшего веяния правды в уставших людях… А до этого война перемалывала обычных гражданских людей. Эти люди были способны на подвиг, на самопожертвование, но там, внутри себя, они все-таки оставались обычными людьми, даже когда сознательно шли на смерть… Они не были солдатами, они были просто смелыми мальчиками и девочками, даже если им было за тридцать. Они могли стоять у станков, растить хлеб, воспитывать детей, но убивать себе подобных!.. (тут обычно Надежда Викторовна тянулась к папиросе и долго перекатывала ее в тонких пальцах) Поймите, Катенька, это очень и очень болезненный процесс перестройки психики. И одно дело, если человек медленно и постепенно готовится к этому в армии в мирное время и совсем другое, когда… не знаю, как сказать… когда все это совершается под бомбами, артобстрелами и во время чудовищной неразберихи.
Еще Надежда Викторовна любила порассуждать об огромной ошибке Сталина, который готовил армию и народ к быстрой победе во Второй мировой войне, но в результате получилось тяжелое и кровавое отступление сорок первого года.
… — Это же просто чудовищно! Допустим, вас уложили на операционный стол и объяснили, что операция будет простой и легкой. Вам даже не дали наркоз. Потом прошло четыре-пять-шесть часов, а операция все не заканчивается. Вам нестерпимо больно, вы видите над собой застывшие, безразличные лица врачей и готовы кричать не только от боли, но и от обиды. Ведь внутренняя готовность к боли порой важнее обезболивающего.
Однажды один из гостей сказал Надежде Викторовне, что, мол, перед войной Сталин не совершил ошибки. Он просчитывал Гитлера как политика, а тот оказался обыкновенным сумасшедшим.
Надежда Викторовна только пожала плечами:
— Гитлер всегда был сумасшедшим. Ошибка Сталина как раз в том и состояла, что он считал его политиком.
Гости приходили к отцу не чаще пары раз в месяц, но даже такие не частые визиты нелегко давались моей маме.
Больше всего мама и Надежда Викторовна не любили дядю Семена с фронтовым позывным «Майор». Это был краснолицый, веселый и добродушный человек, который иногда… ну, в общем… давал волю своим словам. Летом, когда гости отца собирались во дворе, эти слова слышали через открытое окно женщины в комнате. Мама и Надежда Викторовна сердились и часто из окна вылетала катушка ниток или что-нибудь более тяжелое, в виде пустой пудреницы.
— Тебя что, грузовым вагоном контузило, да?! — кричала Надежда Викторовна.
— Да, слегка, но не вагоном, — соглашался дядя Семен. — Помню в окопе засыпало и утрамбовало танком так, что, только руки снаружи остались. Чувствую, — все!.. Отшебуршился. Конец пришел. Вдруг чувствую, кто-то меня отрыть пытается. Руки-то мои снаружи и шевелятся, значит жив человек. В общем, копаемся мы вдвоем: я изнутри головой как крот рою, а тот человек снаружи руками. Земля — убитый после дождя суглинок. У меня уже в глазах темнеет, но вдруг я рукой — цап!.. И на женскую грудь нарвался. Меня как током ударило — мол, мама родная, да ведь меня баба отрыть пытается!.. Ожил я, стал бойчее через глину пробиваться. И снова — цап!.. Снова женская грудь, но уже другая — явно побольше…
— Так тебя, что две доярки откапывали? — съязвила Надежда Викторовна.
— Три! — дядя Семен торжественно поднял вверх три пальца. — Целых три штуки.
— Врешь ты все, — не верила Надежда Викторовна. — А зачем врешь?
— Конечно, вру. Но вру для красоты, — смеялся дядя Семен. — Потом рассказали, что меня худенькая и тоненькая как тростинка санинструктор Верочка из земли отрывала. И ты что, думаешь, что я и в самом деле запомнил, как по мне танки елозили? Там, в окопе, все просто было — накрыло тебя землей — и все как отрезало. Потом — вдруг свет в глаза и воздух в легкие как из насоса. И сам ли ты выбрался или отрыл тебя кто-то — через секунду уже не помнишь… То есть вообще ни черта не понимаешь. А еще, например, куда-то ползти пытаешься, а тебя за штаны держат… И еще в ухо орут: «Ты куда ползешь?.. Ты что, сука, в плен собрался?!..»
Волна смеха перекрывала все дальнейшие слова.
Шутки «Майора» были смешны только мужчинам. На всякий случай Надежда Викторовна и моя мама старались не приближаться к нему ближе, чем на два шага. И только пару раз, когда настроение «Майора» было не столь буйным, он был выслушан со вниманием не только с мужской стороны. Ну, а поскольку его рассказ коснулся судьбы молодой девушки, то и мама, и Надежда Викторовна не перебивали речь «Майора» даже когда он переходил на грубые шутки.
— … Я, можно сказать, в «СМЕРШ» с самого начала попал, еще в мае 1943 года. Вызвали меня
