– Да что уж там, – радостно отозвалась Парфитт. – Только руку мою выпусти, а не то кто-нибудь подумает, что мы с тобой милуемся, как две лесбияночки.
* * *
Барти вернулась в свой лондонский дом. Ей было больше некуда возвращаться, если не считать Эшингема. Но она не могла заставить себя появиться там. Пусть пройдет время.
Войдя в дом, где во всем ощущалось присутствие Лоренса, Барти зашаталась, словно ее ударили. Она опустилась на стул и взяла письмо, которое было прислонено к последнему подарку Лоренса – старинным французским дорожным часам с расписными боковыми стенками. «Пусть они отсчитывают время нашей совместной жизни, – писал Лоренс. – Знаю, мы часто об этом говорили, но на тот случай, если у тебя вдруг появятся сомнения, помни: я люблю тебя сверх пределов возможного. Береги себя, слышишь? Ты мне нужна. Лоренс».
Она сидела, держа в одной руке письмо, а в другой – часы, плакала и думала. Как получается, что у человека все может разрываться от душевной боли, но это не прекращает его физического существования? Затем она решительно напомнила себе, что не имеет права на подобные мысли. Даже сейчас она наряду с горем испытывает удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение. Казалось, у нее в животе порхает маленькая осторожная птичка. Порхания прекратились и вскоре начались снова. И Барти вдруг поняла, что́ это. Это был ее ребенок, ребенок Лоренса, исследовавший пространство материнского чрева. Барти смотрела на все еще плоский свой живот, испытывая легкий шок и удовольствие. Первое удовольствие за минувшие четыре месяца… В дальнейшем она не всегда хорошо себя чувствовала, но таких душевных мук, как прежде, больше уже не было.
* * *
Конечно же, она все рассказала семье. Селия, как Барти и ожидала, отнеслась к этому спокойно и с готовностью помочь. Она не пыталась расспрашивать об отце будущего ребенка, а просто сказала: если Барти станет одиноко и она почувствует себя беззащитной, ее всегда ждут на Чейни-уок или в Эшингеме. А если она готова помочь им с редактированием, то это будет принято с большой благодарностью. Барти помогали и другие, но помощь, предложенная Селией, вне всякого сомнения, оказалась самой действенной. Работа стала замечательным противоядием и для ее горестных мыслей, и для физического состояния, которое до самых родов оставляло желать лучшего. Когда Дженна наконец появилась на свет, акушерка сказала Барти, что давно не видела рожениц, которых продолжало бы тошнить по утрам.
В конце седьмого месяца беременности Барти перебралась в Эшингем. Она все сильнее беспокоилась за будущего ребенка, и ей вовсе не хотелось, как Венеции, рожать под завывания «Фау-1».
Барти поселилась в Голубятне. Дженну она рожала в той же больнице, где ММ рожала Джея.
– Жаль, что ее нет с нами, – заметила Селия, навестив Барти на следующий день после рождения Дженны. – Ей бы очень понравилось, что история повторяется. Ты ведь знаешь: в последние месяцы беременности ММ тоже жила в Голубятне.
– Да. И еще я знаю, как вы ей тогда помогли, – ответила Барти, которой об этом рассказала Адель.
Адель сама пришла к ней вскоре после возвращения Барти из армии и попросила прощения за свою дурацкую выходку в день похорон деда.
– Я вела себя на редкость гадко, – призналась Адель. – Как с цепи сорвалась. У меня не было причин так говорить с тобой.
– Были, – улыбнулась ей Барти. – Ты говорила правду. А мое поведение было отвратительным. Даже слишком.
– Наверное, приятно иногда вести себя отвратительно, – с оттенком грусти произнесла Адель. – Я забыла, что это такое. Я бы и сама не прочь совершить что-нибудь нехорошее. Теоретически. Но в реальности нет никого, кто пробудил бы во мне такое желание.
– Ты слишком сильно любила Люка, – сказала Барти. – Уверена, что и во мне теперь никто уже не пробудит желания.
* * *
Но другие желания у Барти не исчезли, и она это знала. Она не собиралась замыкаться в стенах детской. Даже после рождения Дженны, захваченная новизной и удивительными ощущениями материнства, Барти не превратилась в кудахчущую мамашу. У нее был наглядный пример – Селия. Та родила четверых детей, но не бросила работу. Ребенок не должен быть помехой карьере. Барти не представляла себя без работы. Это было бы все равно что перестать дышать.
Как только она окрепнет, она вернется в «Литтонс». Селия сказала, что там ее ждут.
– Фактически тебя ждет даже не одна, а несколько работ. У нас ужасающая нехватка персонала. В прошлую войну в издательстве хотя бы оставались молодые женщины. В эту они почти все ушли в армию. «Литтонс» все больше начинает походить на заведение для престарелых джентльменов.
Самое интересное, что относить себя к числу престарелых леди Селия упорно не желала.
* * *
В Лондон Барти собиралась вернуться в начале лета. Война практически закончилась. Последняя бомба упала на город в марте. Теперь уже никто не опасался воздушных налетов. Режим светомаскировки был ослаблен, бомбоубежища закрыты, а заградительные аэростаты опущены на землю. Число пожарных команд тоже было сокращено. Приехав в Эшингем на выходные, Селия объявила:
– Слава богу, наконец-то в театре можно снова увидеть прилично одетых людей.
Адель подмигнула Барти.
– Да, слава богу, – отозвалась Барти.
В любом случае ей хотелось уехать из Эшингема. Жизнь здесь нельзя было назвать счастливой. Страхи леди Бекенхем насчет поведения нового лорда Бекенхема оказались небеспочвенными. Напыщенный, высокомерный, он был напрочь лишен обаяния своего покойного отца. Его появление в Эшингеме обеспокоило арендаторов и угнетающе подействовало на слуг, а его постоянные жалобы на поведение мальчишек из эвакуированной школы возмутили даже терпеливого и покладистого мистера Докинза, и тот заявил, что возвращение школы в Дувр запланировано на лето и что он ждет не дождется возвращения на прежнее место.
Как и предрекала леди Бекенхем, отношения между Билли и ее сыном не сложились с самого начала. Вначале ряд мелких стычек, потом крупная, когда Билли отказался седлать новому лорду лошадь для утренней прогулки.
– Простите, ваша светлость, но я этого сделать не могу. Лошадь хромает, да и вы для нее тяжеловаты.
– Изволь делать то, что тебе велят, – заявил ему Бекенхем. – Седлай лошадь и воздержись от своих… персональных наблюдений.
– Простите еще раз, но эту лошадь я седлать не буду. В моих словах насчет лошадей никто еще не сомневался. Если вы не верите – спросите ее светлость.
– Да будет тебе известно: теперь ее светлость – это не моя мать, а моя жена. Она наверняка согласится со мной, что ты должен знать свое место и не оспаривать мои решения. Ты, Миллер, слишком много себе позволяешь. Я это замечаю не впервые. И лучше не зли меня и выполняй то, что я сказал.
К счастью для Билли и лошади, леди Бекенхем, тоже находившаяся в конюшне, слышала эту словесную перепалку.
– Джеймс, позволь тебя на пару слов, – ледяным тоном произнесла она. – А ты, Билли, сходи в дом за моим кнутовищем. – Она посмотрела вслед тяжело ступавшему Билли, а затем повернулась к сыну. – Как ты смеешь говорить с Биллом в таком тоне? Сегодня я впервые обрадовалась тому, что твой отец покинул этот мир. Мне даже не представить, насколько он был бы огорчен и ошеломлен твоим поведением. Я уже не говорю о том, что тебе совершенно наплевать на здоровье твоей лошади.
– Ему платят за то, чтобы он делал то, что скажут, – ответил Джеймс.
– Чепуха! Ему платят за его работу. А его работа – заботиться о лошадях. У тебя до сих пор сохраняется какое-то ошибочное представление, будто слуги – существа второго сорта, которые находятся в полном твоем подчинении. Это крайне вульгарная точка зрения, и если ты хочешь быть успешным владельцем Эшингема, советую тебе поскорее от нее избавиться.
– Мама, прошу тебя, обойдемся без воспитательных разговоров. Вот уж не ожидал, что ты станешь поддерживать новомодные дурацкие теории о «равенстве всех и каждого». У этого Миллера очень странные манеры. Похоже, он возгордился тем, что является братом Барти Миллер, или что-то в этом роде. Думаю, и его увечье тоже сыграло в этом немалую роль. Сомневаюсь, что мне нужен такой главный конюх. Он только щеголяет своим опытом и знанием лошадей.
– Он превосходно знает лошадей, – заявила леди Бекенхем. – И не в пример тебе умеет их чувствовать. С управлением конюшней он тоже всегда справлялся. Я не верю в «равенство всех и каждого». Люди отнюдь не равны. Социальное неравенство – лучшее тому доказательство. Но это не дает нам права пренебрежительно относиться к тем, кто стоит ниже нас. Обществу нужны люди разных слоев. Я сама нахожу нелепыми все эти разговоры о социальном братании. Но если мы требуем от слуг уважительного отношения к себе, то должны уважать их человеческое достоинство. Это был главный принцип нашего управления домом и поместьем. Мы с твоим отцом оба его придерживались.
