сообщением как раз сейчас!
Остальные пажи и слуги тоже растерялись: а ну как под горячую руку попадёт и остальным?
— Ступайте, ступайте! И отведите её в какую-нибудь приличную комнату, вина подайте, что ли... И скажите, что часа через два я её с удовольствием приму.
— Через два часа? Вы два часа собираетесь сидеть в своей бочке [102], Филипп? За это время вы размокнете и расползётесь, как хлебный мякиш!
Голос, произнёсший эти слова, прозвучал так спокойно и уверенно, словно женщина, без раздумий переступившая порог королевской спальни, имела на то полное право и была тут хозяйкой.
— Господи помилуй! Ваше вели... Элеонора!
За полтора года, прошедшие со дня взятия Птолемиады, французский король успел немного подзабыть об отчаянном нраве и вольных замашках английской королевы. Вот так вот, без позволения, взять и войти в его покои, будто он — пятилетний малыш, а она — его кормилица! Увидеть, что он принимает ванну и не только не исчезнуть за дверью, но ещё и подойти чуть не вплотную!.. Да она и вправду выжила из ума! Хотя на вид не скажешь...
Облик Элеоноры Аквитанской, до сих пор поражавший воображение её любимых трубадуров и менестрелей, вновь удивил французского короля. Как и все, кто давно её знал, он привык, что королева выглядит много моложе своих лет. Но сейчас ожидал всё же другого: у этой женщины, которой было теперь под семьдесят, год назад пропал любимый сын. Год неизвестности, непрерывной тревоги, а иногда и отчаяния — такие испытания состарят даже молодую женщину!
Но Элеонора совсем не выглядела убитой горем старушкой. Та же гибкая, статная фигура и лёгкая походка. Та же гордо вскинутая голова под венцом бронзовых волос, украшенных прозрачным, как дымка, покрывалом. Высокий чистый лоб, тонкие стрелы бровей, огромные зелёные глаза в густом рисунке морщин, твёрдый маленький рот и чёткий мужской подбородок. И удивительное выражение — воля, властность, уверенность... Впрочем, нет, не уверенность. Вера.
Молодой она не казалась и не пыталась казаться, она вообще никогда не скрывала своего возраста. Но старость не приставала к ней, как не пристаёт сухая листва к первому, ещё не присыпанному снегом льду — ветер сносит её, и поверхность замёрзшего озера остаётся чистой и гладкой, будто зеркало. Замороженная красота. Красота, которой никто так и не сумел овладеть.
Под стать была и одежда королевы. Тёмно-голубое платье тонкого сукна, смело обрисовавшее высокую грудь, синий с серебряным шитьём пояс, небрежно накинутый на одно плечо синий шёлковый плащ. Под дымкой покрывала — золотой тонкий обруч, тонущий в массе роскошных волос. И никакой седины. Но не красит же она их?
Все эти мысли суетливо теснились в голове французского короля, пока он, испуганно вытаращив глаза, по самый подбородок окунулся в бочку, радуясь, что слуги так густо накидали в воду лепестков жасмина и листьев мяты. Его бы ничуть не смутило в такой ситуации присутствие любой знатной дамы, — даже, пожалуй, наоборот... Но Элеоноры он отчего-то стеснялся и сам не мог понять, что с ним происходит.
Между тем она слегка улыбнулась, остановившись в нескольких шагах от ванны и будто бы не замечая застывших у себя за спиной пажей, которые не знали, на что решиться: потребовать ли, чтобы она удалилась, или же поскорее убраться восвояси самим.
— Я рада видеть вас, ваше величество, великий король! От имени вашего вассала [103], моего сына короля Англии Ричарда, оставившего меня править страной в его отсутствие, выражаю почтение к блистательной французской короне! Не хотела отрывать вас от государственных дел и мешать вам, но обстоятельства сложились так, что приходится просить вашего внимания и вашей могущественной помощи.
Филипп-Август понимал: лучше всего было бы рассмеяться в ответ на эти слова, произнесённые так серьёзно, что при всей нелепости положения они никак не могли быть шуткой. Смех отнял бы у этой дьяволицы её превосходство. А ещё лучше — и впрямь подняться и вылезти из проклятой бочки, чтоб отучить отчаянную аквитанку от таких вот вольностей. Хотя её этим, пожалуй, не смутишь...
— Я тоже рад вам, благородная королева! — торчащее из бочки лицо, окружённое взлохмаченными волосами, осветилось благожелательной улыбкой. — И понимаю: если вы оставили Англию, где у вас сейчас так много хлопот, и приехали сюда, да ещё пришли к королю в столь ранний час, то дело действительно важное. Я охотно вас выслушаю. Но...
— Но? — переспросила Элеонора.
— Но хочу прежде выйти из ванны и хотя бы что-то на себя надеть! — Филипп, наконец, решился рассмеяться. — Король, принимающий своих вассалов нагишом, это уже достойно осуждения. Ну а если в роли вассала — ещё и благородная дама...
— О, мне нужно было сразу об этом подумать! — воскликнула королева Англии. — Простите глупую старуху! Но я так боялась, что у вас с утра уже полно дел и вы не сможете принять меня сразу же... Я подожду в соседней комнате.
Она вышла и не подумав затворить за собою дверь.
«А ведь я бы её действительно сегодня не принял, если б она, как положено, велела о себе доложить и стала ждать приглашения! — подумал король, знаком приказывая дамам уйти, а пажам подать себе простыню для вытирания и одежду. — Ведь догадаться, с чем она явилась, легко. Или станет жаловаться на очередное своеволие младшего сынка, или, что вернее, начнёт просить помощи в поисках сынка старшего. По мне — так если бы он не нашёлся, было б куда как спокойнее!»
Однако Филипп тут же и усомнился в своих соображениях: не похоже на Элеонору ни жаловаться, ни просить помощи у тех, кто помогать не расположен. Во всяком случае, если она на это решилась, повод должен быть очень важным.
— Итак? — спросил его величество, усаживаясь спустя полчаса в кресло, которое слуга принёс и поставил против кресла королевы Англии. — В
