И вот я уже не мог видеть и звезду. Лишь пупок перед моими глазами. То был иссохший пупок Ка Мененхетета, и меня снова поглотила вся вонь и неистовство члена старика у меня во рту.
Я, молодой человек двадцати лет, стоял на коленях, и все, что я знал о мальчике, которым я когда-то был, ушло из моего сердца. Я был здесь, в своем Ка, и сам был не более чем мой Ка, и во второй раз за эту ночь старик начал извергаться. Или это всего лишь я вторично переживал тот первый раз? А может, то были муки моего Ка?
Затем все пребывавшее в нем изверглось с великой горечью. Исторгнутое им семя уподобилось очищению, мерзкое и горькое, и я желал бы выблевать его, но не мог. Мне пришлось принять в себя мучившее его страдание и все его стремление отомстить моей матери.
Так, все еще с его членом у меня во рту, я познал стыд Мененхе-тета. Теперь Ка моего прадеда бременем лег на моего Ка, как, должно быть, когда-то Усермаатра навалился на него самого.
Я ощутил и его изнеможение. Оно обрушилось на меня, подобно водопаду. Ни в одной из своих четырех жизней не нашел он того, что страстно желал. Вот что удалось мне узнать, а затем я проглотил его семя, и вся ядовитая злоба его Хаибит вошла в меня — из семени моего прадеда вышел чистый яд его Хаибит. Теперь ему суждено стать моим знанием прошлого.
Мне предстояло жить под водительством его тени. Моему Ка придется выбирать путь в Стране Мертвых при свете его Хаибит. Если его рассказы не соответствуют действительности, мне не узнать, что ждет меня впереди. Восстановить свое прошлое — такова потребность Ка, но подобная мудрость должна превратиться во зло, если ею обладает другой.
И вот, не зная, верить ли тому, что увижу, и пребывая в неведении, я, однако, все же принялся вспоминать то, что случилось с моими родителями и со мной, когда миновала последняя ночь в жизни моего прадеда. Конечно, у меня не было выбора. Как мог я не следовать за теми воспоминаниями, что возвращались ко мне? Они имели отношение ни много ни мало к тому, что произошло в моей жизни после того, как погиб Мененхетет — пятнадцать лет прошло с момента его гибели до моей смерти. Мне казалось, это-то я помню (наступила ли моя смерть на двадцатом или двадцать первом году?), да, моя жизнь, очевидно, рано подошла к концу — свидетельством тому было место, где я находился. На мгновение я даже ощутил проблеск симпатии к Мененхетету из-за той скромности, с которой он рассказал нам о своей второй и третьей жизнях. Ибо я не мог ничего более вспомнить о своей собственной.
Но мой прадед, обессиленный яростью своего извержения, плавно опустился на пол и, сев рядом со мной, прислонился спиной к стене в этой подавляющей своей величиной гробнице Хуфу (с пустым саркофагом — да, теперь я вспомнил и это!). Сидя бок о бок на полу, мы принялись всматриваться в темноту, покуда стена напротив, всего в пяти шагах от нас, не стала мерцать. Я увидел картины, похожие на разноцветные рисунки на стене храма. Однако каждый раз, когда образ становился отчетливым, случалось то же, что и когда я увидел звезду, отражавшуюся в чаше с водой, и потревожил ее отражение рукой, ибо множество волн разбежалось от каждого блика звезды. Картины двигались, словно оживали в моей голове так же, как и на стене, и наконец я перестал понимать, каким образом вижу их, настолько быстро все менялось. Затем я решил, что, когда глядишь на живых из этих гробниц мертвых, все еще более смутно, чем когда видишь происходящее посредством чужой памяти. На самом деле это очень напоминало попытку поймать рыбу рукой. Твоя рука никогда не попадала туда, куда смотрел глаз, вода искривляла руку и вела ее в другую сторону.
Чтоб показать, сколь мало мне следует верить тому, что мне открывается, первый образ оказался омерзительным, и я не хотел ему верить. Передо мной возникло лицо Птахнемхотепа, который тайком поедал небольшой кусочек плоти, принадлежавшей изуродованному телу Мененхетета. Вот что я увидел, и, точно стены могли говорить или, по крайней мере, доносить отзвуки чувств тех, кто двигался на их поверхности, я узнал, что теперь, со смертью Мененхетета, жажда мудрости у Фараона стала еще более неодолимой. Наблюдая, как Его зубы жевали то ужасное мясо, я верил всему, что видел. Это, безусловно, объясняло, отчего Он так разительно изменился в оставшиеся годы Своей жизни и почему у меня не осталось воспоминаний о Нем как о добром родителе. Съеденный кусочек плоти моего прадеда, должно быть, серьезно изменил Птахнемхотепа, сделав Его злым. Не имея мужества Мененхетета, Он смог обрести лишь жестокость.
Затем в моем ухе прозвучал голос матери, которая сказала: «Ты не прав, осуждая своего Отца. Поглотив плоть твоего прадеда, Фараон привязал Себя к нашей семье». Стоило ей произнести эти слова, и многое предстало предо мной: я увидел, что Они часто были вместе: моя Мать, теперь, конечно же, Царица, рядом с Ним на троне. Затем я вспомнил, что не прошло и года с Ночи Свиньи, как Она подарила Ему сына, моего сводного брата, да, Она действительно была Его Царицей и присутствовала на каждом отправляемом Им торжественном обряде. Он же теперь гораздо чаще бывал на празднествах, и когда бы Наложницы Богов ни пели песнь Фараону, моя Мать, подобно Нефертари, перебирала струны цитры. Нельзя сказать, что Они не были счастливы в Свой первый год.
Однако я также стал вспоминать, что Они часто ссорились. Хотя никак нельзя сказать, что наступил такой момент, когда Они перестали находить удовольствие в плоти друг друга (при дворе велись нескончаемые разговоры о позорно долгих часах, проводимых Ими вместе), но при этом Они так никогда и не смогли примириться с мелкими недостатками характеров друг друга и, подобно большинству женатых людей, неизменно сражались по одному и тому же поводу. Годами я слышал, как Они ссорились из-за заведения Нефхепохема в Мемфисе.
Собственно, эти ссоры, должно быть, повторялись так часто, что моя память ожила настолько, что картины на время прекратились. Вместо этого ко мне вернулись мысли о Нефхепохеме, и я вспомнил, как он возмутил Птахнемхотепа в то утро, когда Войска Хему-ша заняли Дворец. Ибо в ходе торговли с Верховным Жрецом, состоявшейся на рассвете того утра, Птахнемхотеп узнал, что, оставив крытый внутренний дворик, Нефхепохем поспешил прямо в покои Хемуша в Мемфисе и передал Верховному Жрецу много сведений о притязаниях моего прадеда, а также о растущей благосклонности, с которой Фараон относится к ним.
Эта история всплыла в моей памяти, сорвавшись с разгневанных уст моей матери, которая считала, что ни Войска Хемуша, ни люди Нес-Амона не пришли бы в движение той ночью, если бы не Нефхепохем. На самом деле, как полагала моя мать, Нес-Амон не поднял своих людей, покуда не услыхал, как в темноте собирается Охрана Хемуша.
Его измена разгневала моего нового Отца больше, чем какое-либо другое событие тех предрассветных часов. Затем Нефхепохем, полагая, что получить свою награду от Верховного Жреца следует как можно быстрее, сделал ошибку и появился во Дворце слишком рано. Птахнемхотеп заявил Хемушу, что не следует начинать установление истинного равенства между Фараоном и Верховным Жрецом с издевательства над Ним, заставляя Его терпеть присутствие предателя-Смотрителя. Мой Отец на самом деле столь резко воспротивился подобной дерзости, что Хемуш, понимая, как дорого может стоить это разногласие, на время притворился неколебимо преданным Нефхепохему. Поэтому он смог добиться многих уступок, перед тем как согласился, чтобы бывший Смотритель Ящика с красками для лица Царя был изгнан из Дворца. Конечно же, моя Мать заявляла, что, если бы не Ее вмешательство, Нефхепохем был бы убит.
Теперь я вспомнил, что Ее чувства вскоре изменились. Мой прежний отец, как всегда внимательный к нуждам других, вскоре открыл в Мемфисе заведение, в котором занимался прическами дам. Никто не слыхал, чтобы что-то подобное когда-либо существовало в Двух Землях. У кого из дам не было до этого часа собственного слуги для ухода за ее волосами? Однако поскольку все знали, что руки Нефхепохема касались головы Самого Фараона, его заведение сразу же стало доходным делом. Мой первый отец вскоре стал процветать. Но во Дворце не проходило и дня, чтобы Хатфертити не ссорилась со Своим вторым супругом из-за присутствия в Мемфисе Ее первого мужа. Она непрестанно твердила Ему, что унижение Ее ужасно. И все же Ей не удавалось убедить Птахнемхотепа издать указ, который бы положил конец доходам такого рода, или, по крайней мере, откупиться от Нефа, дав ему какой-нибудь надел в отдаленном номе. Старая привязанность Птахнемхотепа к Своему Смотрителю возродилась. Я слышал, как Он говорил Ей, что неверность на одну единственную ночь простительна. Подумайте, каков вызов!
Что, разумеется, перекладывало вину на мою Мать. Такого Она стерпеть никак не могла. Как многие прекрасные женщины, она не выносила, когда Ее обвиняли. И вот Она постаралась доказать, что неверность Его старого Смотрителя Ящика с красками для лица Царя была гораздо более серьезной. Нефхепохем, заявила Она, служил у Хемуша доносчиком не всего одну ночь, но, напротив, являлся его наушником на протяжении многих лет. Однако приведенные Ею доказательства были неубедительными, и Птахнемхотеп отказался их принять. Я думаю, близость Нефхепохема была способом напоминать Хатфертити о том, сколь многим Она обязана Своему второму замужеству. Я подозреваю, Он нуждался в такой дубинке, чтобы держать Ее в руках. Мне постоянно приходилось слышать Их ссоры. «Ты не видишь, как роняешь Себя, — внушала Она Ему. — Люди говорят, что Ты живешь с женщиной, принадлежавшей изготовителю париков».
