Охрана же барышни, не осмеливаясь поступить по своему разумению, поспешно помчалась в столицу и обо всём доложила. Министр правой стороны пришёл в большую ярость, отправился в покои государя-монаха и подал жалобу. Незамедлительно последовал рескрипт: собрать из околостоличных провинций Идзуми, Ига, Кавати и Исэ силу в семь тысяч всадников под командование Моронаги и Старшего Советника, а настоятеля Главного Храма Кумано изгнать и на его место поставить мирянина. Согласно высочайшему повелению, наступление на Кумано состоялось, однако братия объединилась и дала столичному войску отпор.
Видно было, что монахов не одолеть. Столичное войско встало лагерем в Кирибэ-но Одзи, и в Киото был отправлен гонец с донесением. Рассмотрев оное, Придворный Совет решил так: «Военные действия не имеют успеха не без причины. Разгром священных храмов Кумано был бы большим потрясением для нашей страны. Между тем у превосходительного Нобунари тоже есть дочь, она принята при дворе и, по нашему мнению, тоже весьма красива. Если министр правой стороны возьмёт в жёны эту девушку, сердце его успокоится. С другой стороны, нет ничего зазорного для Старшего Советника Нии иметь зятем настоятеля Главного Храма Кумано, даром что он в летах. Зато он ведёт свой род от верховного советника Дорю и является потомком Амацукоянэ».
Это решение было отправлено с гонцом в лагерь в Кирибэ-но Одзи, и тогда министр правой стороны Моронага объявил, что идти против воли Придворного Совета никак не можно, а Старший Советник Нии, подумав, сказал, что он удовлетворён, и они бросили войско и вернулись в столицу.
Вот таким образом стало мирно между столицей и Кумано. А впрочем, с тех пор монахи-вояки то и дело самодовольно восклицали при случае: «Что нам государевы повеления и рескрипты?» – и вели себя, не стесняясь ничем в целом свете.
Дочь же Старшего Советника осталась за настоятелем, и шли у них месяцы и годы, и, когда настоятелю миновал шестьдесят один, а его супруге исполнилось девятнадцать, она понесла.
– Сколь приятно на седьмом десятке зачать ребёнка! – сказал настоятель. – Если это будет мальчик, я передам ему зерно Закона Будды и затем оставлю ему Главный Храм Кумано!
Было приготовлено отменное родильное помещение, а также все принадлежности. Наступило ожидание. Но сроки подступили, а роды не начинались. Они случились только на восемнадцатом месяце.
Исполненный тревоги настоятель послал в родильное помещение человека посмотреть, каков младенец. И посланный доложил, что новорождённому на вид два-три года, волосы у него до плеч и рот у него полон больших зубов, и коренных, и передних.
– Это не иначе как чёрт! – произнёс настоятель. – Он будет врагом законов Будды! Спеленайте его покрепче и бросьте в реку или отнесите подальше в горы и там распните!
Услышав это, мать в отчаянии воскликнула:
– Наверное, вы рассудили правильно, однако известно мне, что узы между родителями и детьми не ограничены одним существованием! Как же вы решаетесь погубить вашего ребёнка?
И тут прибыла к настоятелю его младшая сестра, супруга человека по имени Яманои-но самми, и осведомилась, почему вокруг младенца подняли такой шум.
– Дитя человеческое носят девять или, по крайности, десять месяцев, – ответил настоятель. – Этот же родился на восемнадцатом месяце! Если оставить его жить, он обернётся гибелью для родителей, и потому оставлять его в живых было бы безрассудно!
Выслушав его, тётка младенца сказала так:
– Не бывает вреда родителям от того, что дитя их долго оставалось в материнской утробе. Хуан Ши из Западной Индии носили двести лет. А министр Такэноути провёл в утробе матери восемьдесят лет и родился седым. Он прожил на свете двести восемь лет, был мал ростом и чёрен лицом, совсем не походил на обыкновенных людей, и, однако же, мы почитаем его как посланца Великого бодхисатвы Хатимана и посмертного бога-покровителя! Ладно, так и быть, отдайте младенца мне. Возьму его к себе в столицу. Если всё будет хорошо, то по свершении обряда первой мужской причёски я представлю его супругу моему, господину самми, а если всё пойдёт плохо, то я сделаю его монахом, он будет читать сутры и в своё время, после кончины родителей, помолится о даровании им покоя в предбудущей жизни.
Настоятель как монах и сам страшился великого греха, и он разрешил сестре взять ребёнка. Она отправилась в родильное помещение и совершила первое омовение новорождённого, а также нарекла его именем Онивака, что означает «чертёнок». Через пятьдесят один день она увезла его в столицу, приставила к нему кормилицу и стала его растить и за ним ухаживать.
В пятилетнем возрасте Онивака выглядел как обыкновенный отрок двенадцати – тринадцати лет. На шестом году он перенёс оспу и сделался лицом ещё темнее, чем был. Но волосы его как были от рождения, так и не отросли ниже плеч. «Нет, никогда не будет он выглядеть взрослым мужчиной, – решила тётка. – Сделаю-ка я его монахом». И она отвела Ониваку на гору Хиэй, где в Западной пагоде монастыря Энрякудзи подвизался наставником в знаниях преподобный Сакурамото.
– Для моего супруга, господина самми, это приёмный сын, – сказала она. – А для обучения наукам я препоручаю его вам. Видом он неказист, так что я даже стыжусь за него перед вами, но сердцем он правилен и твёрд, так что прошу вас, научите его читать хотя бы один свиток из священных книг. А если явит он непослушание, исправляйте его способами, какие сочтёте за благо.
Так стал Онивака учиться у Сакурамото и с течением времени превзошёл всех прочих и явил таланты к наукам превыше обыкновенных, так что монахи говорили ему: «Это ничего, что ты дурён обликом, важно, что у тебя талант к наукам».
Тот, кто столь усердно занимался, мог бы стать почитаемым, как сокровище Великого Учителя Санно, основателя храмов на горе Хиэй. И Онивака до восемнадцати лет хорошо справлялся с науками. Но был он юноша сильный и в кости мощный. Больше всего любил он зазвать отроков-служек и молодых монашков куда-нибудь подальше в безлюдные горы или пустынные долины и предаваться там с ними состязаниям в рукопашных схватках и в борьбе сумо. Братия, прослышав об этом, стала говорить: «Если ему нравится валять дурака, это его дело, однако никуда не годится, что он сбивает с пути других учеников». Они жаловались преподобному, и жалобам этим не было конца. А Онивака, ярясь на жалобщиков как на своих врагов, врывался в их кельи, вдребезги расшибал у них ставни и двери, и никак не усмирить было это его злокозненное буйство.
Всё-таки был он сыном настоятеля Главного Храма Кумано, приёмным сыном господина Яманои-но самми, внуком Старшего Советника Нии и учеником самого наставника в знаниях преподобного Сакурамото. Ни у кого не было охоты с ним связываться, все глядели сквозь пальцы и предоставляли ему беситься всласть. Но хотя ему и уступали, он-то никак не менялся, так что стычки его с монахами не прекращались. Положим, завидев его издали и страшась его кулаков, человек поспешно сворачивал с пути, только бы с ним не встретиться, а если уж вдруг встречался, то тут же уступал ему дорогу, и Онивака пропускал такого человека без слов; однако, встретившись с ним после снова, хватал его за грудки и осведомлялся:
– Отчего это, когда мы с тобой в тот раз встретились, ты свернул в сторону? Злобствуешь на меня, да?
У бедняги колени тряслись от страха, и тогда Онивака либо мучительски выкручивал ему руку за спину, либо пребольно бил его кулаком в грудь.
Наконец братия не выдержала. «Пусть он ученик самого преподобного, но он стал несчастьем для монастыря, и надобно испросить высочайшего повеления изгнать его от нас». Триста монахов пришли ко двору государя-монаха и подали жалобу, и последовало повеление: «Сие столь злокозненное лицо немедленно изгнать!»
Братия возрадовалась и воротилась в монастырь, а между тем в Придворном Совете были оглашены из одной старинной хроники такие строки: «Всякий раз на шестьдесят первом году объявляется на горе Хиэй вот такой диковинный человек, пусть же тогда молятся о благополучии двора. Если же государевым повелением будет он усмирён, тогда в течение месяца пятьдесят четыре храма, возведённые по высочайшим обетам, разрушатся». И последовало решение: «Поскольку этот год как раз шестьдесят первый, да останется всё без последствий!»
Братия вознегодовала:
– Невыносимая обида – из-за одного Ониваки терпят три тысячи монахов! Шествие! Шествие! Вынесем священный паланкин Санно!
Пришлось пожертвовать монастырю новые земли. Только тогда монахи сказали: «Ну, раз уж так…» – и успокоились.
Между собой они условились скрыть от Ониваки эти обстоятельства, однако какой-то дурак проговорился, и Онивака, обо всём узнав, вскричал: «Ага, значит, что бы я ни вытворял, всё оборачивается молитвами о благе страны!» – и принялся буянить пуще прежнего. И тогда преподобный наставник совсем отчаялся:
