Сижу, прислушиваюсь к каждой фразе. Черт возьми, эти штабисты, кажется, ничего моего не оставили. Еще час назад я чувствовал себя композитором, музыку которого будет исполнять прекраснейший оркестр под руководством опытного дирижера. Но сейчас я страшусь даже назвать себя соавтором столь величественного и мудрого произведения. О «плане Маршалла», конечно, они оставили. И о том, что авиаторы — это надежные соколы и что-то в этом роде, — тоже осталось. Но в основном, все переиначили. Я слушаю доклад в полной растерянности, а Чары тихонько пожимает мне руку и шепчет:
— Молодец, Марат. Не думал, что так хорошо получится.
Костя, с другой стороны, тоже подхваливает.
— Хорошо ты о Коляде написал... Этот ас достоин.
И тут «батя» начинает рассказывать о подвиге Хатынцева. Оказывается, мой командир почти всю войну был в звании старшины. Вкалывал механиком в легкомоторной авиации и сам постепенно научился летать на «По-2». И вот, под Будапештом пошли наши штурмовики бомбить какую-то переправу: с заданием отлично справились, но и потеряли в бою майора Брусницына, комэска первой эскадрильи. Должность его тогда принял Михайлов. Он дружил с Брусницыным — одновременно кончали летное училище. В тот день, когда погиб Брусницын, Михайлов сказал: «Умру, но сожгу это гнездо черных «мессеров».
Фашистский аэродром располагался где-то в пятидесяти километрах, но где именно, можно было лишь предполагать. И вот старшина Хатынцев со стрелком Риммой Дорониной летят ночью на разведку. Взяли с собой, на всякий пожарный случай, десятка два зажигательных бомб. И надо же, вышли прямо на немецкий аэродром. Небо тут просвечивалось прожекторами. А «По-2» прокрался над деревьями, четырежды прошелся вдоль немецких стоянок взад-вперед и сжег почти все мессершмитты...
«Батя» смотрит в зал и торжественно оповещает:
— Ну, Хатынцева все вы знаете. Он уже поднимался на сцену. А Римму Доронину, видимо, не все помнят. А новички и вовсе не знают. Римма Алексеевна приехала на наши торжества из Москвы. Пожалуйста, поднимитесь сюда, Римма Алексеевна.
Красивая девушка в кожанке, с распущенными волосами, бойко поднимается на сцену. «Батя» вручает ей орден Красной Звезды и продолжает доклад...
Доклад кончается под бурные аплодисменты. Замполит объявляет об окончании торжественной части, и мы направляемся к выходу. Теперь — в столовую.
Сержантская столовая — все равно что крытый стадион. В то же время она всегда мне напоминает гридницу киевского князя Владимира из кинофильма «Руслан и Людмила». Когда я вхожу в столовую, я всегда вспоминаю пушкинские строки:
С друзьями в гриднице высокой Владимир-солнце пировал!
Причем, чем лучше у меня настроение, тем громче и торжественней я произношу эти две строчки. Но сегодня я промолчал.
Все усаживаются за столы, поставленные вдоль стен. Садимся поэскадрильно. Хатынцев — напротив, рядом с Риммой Дорониной. В глаза он мне не смотрит, и я знаю — почему. Он думает, что это я его в докладе превознес. Откуда-то выведал о его подвиге — и превознес.
— Товарищ лейтенант, — окликаю я. — Это не я писал...
— Ух, жук! — грозит он мне пальцем. — Сидели на аэродроме, балакали — ни слова не спросил, а тут наговорил всякого!
— Товарищ лейтенант...
— Ладно, — отмахивается он и наполняет стаканы. — Спросил бы, и ляпов не было. А то выдумал зажигательные бомбы! Откуда им взяться? Риммочка, скажи ему, чем мы зажгли немецкий аэродром!
Римма Доронина смотрит на меня, пожимает худенькими плечиками и говорит:
— По-моему, бутылками с горючим. Ну-да... Бутылками с горючей смесью...
Банкет по случаю десятилетия начинается. Там, у раздаточного окна кто-то произносит тост. Кажется, начальник штаба.
Потом начались танцы. Вальс, фокстрот, танго... Я немножко захмелел: отвага плещет через край. Подхожу к майору Михайлову:
— Товарищ майор, разрешите станцевать с вашей женой?
— Ты ее спрашивай. Меня-то зачем? — недоумевает он.
— Молодо-зелено, — говорит Маша. — Идем, сержант. Только место для танцев тут не очень подходящее. Надо бы подсказать командиру полка, чтобы распорядился перенести торжества в клуб. Киносеанс, наверное, уже окончился. Саша, — просит она мужа, — поговори с Ребровым.
— Пока танцуйте, сейчас устроим.
Действительно, минут через десять старшина полка Селезенкин объявляет, чтобы все шли в клуб: веселье продолжится там.
По дороге в клуб Маша спрашивает:
— С Тонечкой своей давно в последний раз разговаривал?
— Накануне полетов.
— Хочешь, зайди... Сейчас там мой сменщик.
Я охотно согласился. Маша сама садится к аппарату. И вот уже у телефона Тоня.
— Тонечка, это я... Здравствуй!
— Здравствуй, милый. Я тебя сразу узнала. У тебя такой характерный голос...
— Как самочувствие, Тоня?
— Немножко хандрю, Марат. Приезжай скорей. Наверное, это от скуки. Сегодня смотрела на ваш воздушный парад и все время думала о тебе.
— Я тебе махнул рукой, когда пролетали над Хурангизом! Видела? Нет? Я так и думал... Надо быть повнимательней! — хохочу я.
— Ладно тебе, ты как всегда с шуточками! А я не могу без тебя, Маратка. Я все время думаю только б тебе. Приезжай...
— Приеду, конечно, нежнейшая моя... Приеду... Не скучай. Целую тебя...
Маша смотрит на меня восторженными глазами и говорит:
— Какие красивые, какие ласковые слова ты находишь для нее! У вас с Тоней — настоящая любовь. Берегите ее...
— Спасибо, Мария Николаевна... Будем беречь...
Мы выходим из комнаты и спешим в клуб, где уже льются мелодичные звуки штраусовского вальса.
Не люблю монотонность. Страшно не люблю. Хорошо, что жизнь течет волнообразно: то весело, то скучно.
Вчера мне хотелось танцевать, а сегодня тянет к книжке. Сходил в библиотеку, взял «Войну и мир». Сунулся в тумбочку, хотел книгу положить, а из тумбочки отцовская тетрадка выпала. Напомнила: «Что же ты, друг, забыл обо мне?» Взял, полистал и принялся читать. Помнится, закончил на том, что отец упоминает о каком-то ответственном задании. Отыскал это место. Думаю про себя: любое ответственное задание должно быть чуточку интереснее, чем писать доклад или копаться в старых фотографиях фронтовых лет. Так, посмотрим, что тут у тебя, дорогой отец!
Читаю:
«Захожу в белый домишко на пристани. Штаб армии в нем размещался. Принимают меня член реввоенсовета Паскуцкий и Кайгысыз Атабаев. И сразу же вопрос:
— Язык туркменский знаешь?
— Откуда мне его знать? Узбекский немного понимаю.
Тут вмешивается Паскуцкий.
— Ему же не перед народом говорить? А что касается хана Иомудского, он — русский полковник, и веры христианской.
— Ладно, договоримся, — соглашается Атабаев и посвящает в курс дела: — Поедете, Природин, вместе с нашими чекистами в Кумыш-Тепе. Миссия ответственная: вернуть назад всех бедняков-дехкан, ушедших на Гурген.
Я, по правде говоря, даже растерялся. Как же, думаю, их вернешь? Не ходить же по туркменским аулам и кричать: «Эй, возвращайтесь назад...». А Паскуцкий с Атабаевым поняли мою растерянность. Атабаев и говорит:
— Туркмены — народ кочевой. Каждое племя держится возле своего хана. Так вот, у челекенского племени тоже есть свой хан. Необычный хан. Полковник бывшей царской армии, туркмен по происхождению. Вот этот полковник, боясь, что ему не сладко придется жить при Советах, подался со своим семейством в Персию, а вместе с ним откочевали тысячи других туркмен. В основном бедняки-кочевники.
Паскуцкий видит, как я внимательно слушаю, и тоже подсказывает:
— Это очень важное задание, товарищ Природин. Представьте себе ситуацию. Туркменский народ, раздетый и разутый, голодный, всю жизнь мечтал о лучшей доле, а теперь, когда наступило время одеться, обуться и наесться досыта, — по недоразумению и неграмотности бежит со своей земли за предводителем-ханом. Подались все отсюда в Кумыш-Тепе, словно пчелы за пчелой-маткой. Обидно даже!
— Так вот, товарищ Природин, — вновь заговорил Атабаев, — надо этого хана уговорить вернуться. За ним и все дехкане возвратятся в эти места.
— Но с чего начинать-то, товарищи? Я же этого хана и в глаза ни разу не видел!
— Письмецо мы заготовили, — говорит Паскуцкий и достает пакет. — Вот это письмо. Вручаем его вам, как молодому партийцу-ленинцу, поезжайте с ним в Кумыш-Тепе. С вами будут еще два человека из ЧК.
— Ну, коли поручение партийное, что тут раздумывать. Когда отправляться?
— Сегодня, в крайнем случае завтра, к вам зайдут ваши попутчики — и отправляйтесь... Не забудьте, к кому едете. Зовут его Николай Николаевич Иомудский, бывший царский полковник. А по-простому, по-туркменски, просто Иомуд-хан.
Уже уходя, решил я полюбопытствовать:
— Про между прочим, у меня к вам есть вопросик: не скажете, кому это пришло в голову рекомендовать мою кандидатуру?
