Раннее утро. Мы втроем провожаем Тоню. Она уезжает московским. Сердце мое заполнено болью. Предчувствие недоброго? Нет, не может быть! Не должно случиться ничего плохого. Просто наваливается тоска. Мне тяжело оставаться без нее. Тоня тоже нервничает. Тут дают отправление. Я целую ее и на ходу выскакиваю из тамбура. Долго еще машу рукой.
— Все будет хорошо,— говорит Оля.— Она мировая, Марат. И детишек любит. А регистрация приложится. Была бы настоящая любовь!
Через неделю телеграмма:
«Доехала хорошо. Привет от мамы. Целую...»
Потом еще одна телеграмма:
«Маратка, милый, суд в декабре. Целую. Тоня».
Наконец, письмо:
«Милый мой, радость моя, мой вождь, Марат! У нас с тобой все хорошо. Суд в декабре. Положение мое более чем красноречиво. Как говорится, возражать нечему. Я уже хожу по детским магазинам. Всего накупила. Беспокоит лишь одно. Как быть после развода? Приехать мне к тебе в Мары? Или ты сможешь выехать хотя бы не надолго?..»
Я ответил Тоне, чтобы ни в коем случае, в ее положении, не выезжала. Приеду я. Возьму отпуск...
Я пишу ей через день. Она отвечает на каждое мое письмо. И вот в декабре, накануне нового года, письмо, необычное.
«Милый мой Маратка, как я по тебе соскучилась. Итак, вчера все решилось. Я свободна. И я плачу от счастья, что теперь ничто нам с тобой не мешает и не омрачает нашу жизнь. Счастлива еще и потому, что вернулся отец: его реабилитировали. Мама просто на глазах у меня помолодела, расцвела, стала красавицей. Единственное, что омрачает, — живем втроем в одной комнате. А ты понимаешь, в каком я положении... Может, решусь: приеду к тебе?..»
«Нежнейшая моя Тонечка, как я рад за тебя и за твоих родителей. Поздравь обоих от моего имени. И не спеши с выездом. Я думаю, надо нам поступить более благоразумно. Сейчас, как только закончу писать тебе, я возьму лист бумаги и напишу дедушке с бабушкой. Поезжай, не раздумывая, к ним. Ты же помнишь, какие они добрые?! Я не сомневаюсь, что встретят тебя, как самую дорогую. Дед давно очарован тобой. Он прислал письмо моему отцу и матери, говорит: «Марат приезжал с невестой. Прямо, краля по красоте своей и обращению». Мои — в недоумении. Мать спрашивает у меня в письме: «О какой невесте упоминает дед?». Я ей ответил: «Мама, ты ее не знаешь». Больше пока ничего не сказал. Потом, все сразу. Не возражай, милая. Будь посмелее. Поезжай. Жду следующее твое письмо из Реутова...»
В отпуск я так и не выехал. Прибыли новенькие бульдозеры. Целый железнодорожный состав. Стоят на платформах, под брезентовыми чехлами. Бывшие воины-танкисты со знанием дела осматривают машины, ждут, когда подвезут горючее. И вот подходят бензовозы с горючим.
В полдень могучие землеройные тракторы с приподнятыми ножами съезжают наземь. Строем, один за дру- ' гим, выходят на тракт, оглушая стальным ревом окрестности...
Со станции я бегу домой, к Чары и берусь за репортаж. Сижу один. Никто не мешает. Мои дорогие хозяева на работе. Только вывел чернилами на листе «13 февраля» и подумал: «не всегда надо страшиться чертовой дюжины — иногда это число выдает и события немалой важности», — как вдруг зовет почтальон.
— Есть кто-нибудь дома? Распишитесь за телеграмму!
Читаю:
«Милый Маратка, поздравляю. Сын у нас, сын! Целую тебя. Приезжай!»
Понятно, репортаж не состоялся. Я оставил на столе записку и поехал в аэропорт...
Зимние дни начала 1959 года. Марыйская гостиница переполнена. На открытие первой очереди Каракумского канала съехались партийные и хозяйственные работники, сотрудники газет и радио, кинооператоры и прост_о люди, кому дорога эта земля, кто вложил в нее частицу труда, кто полюбил ее беззаветно — красивую своей суровостью и щедрую теплом.
Все мое семейство тоже в Мары: отец, мама, Тоня с Максимкой — ему уже два года. Остановились у Чары. Как говорится, в тесноте, да не в обиде. Караш Иомудский тоже в Мары. Я пока еще его не видел, но он ехал сюда вместе с моим отцом.
Мы с Чары едва-едва разместили моих, и тут же выехали в сторону Захмета. Все руководство стройки, кроме Калижнюка, там. Сам управляющий трестом «Каракумстрой» постоянно находится в обкоме, ждет представителей ЦК КПТ.
Едем по инспекторской дороге, вдоль берега канала. Пять, десять километров проплыли по степи — воды пока не видно. Но на всем пути трассы скопление людей: колхозники, рабочие двух первых целинных совхозов, школьники. Все ждут. Но где же она — большая вода? Вот уже мавзолей Султана Санджара миновали, уже к железной дороге приблизились, а ее нет и нет. Остановились в Захмете. Тут строители сообщают: вода примерно в десяти километрах, пробивается через барханы. Идем в контору. Нет никого. Идем на автобазу. Тут Бойко, Шумов, Ковус и многие инженеры и техники.
Подъезжает на «газике» Караш Иомудский.
— Ну что, друзья-товарищи, поедем, встретим да поторопим матушку Аму? Что-то не спешит владычица!
И тут скачет на лошади вестовой, кричит во всю силу:
— Эй, начальник! Эй, вода к железной дороге пошла!
— Аврал, ребята! — разносится мощный голос Бойко.— По машинам! Пошли, пошли быстрей!
Не прошло и десяти минут, как по сухому руслу канала, навстречу потоку, громыхая и сотрясая пустыню, понеслись бульдозеры.
Бойко садится к нам в вездеход:
— Дуй, комсомолия! На полный ход скачи!
Мы первыми приближаемся к прорану. Вода не шумит и не рвется в промоину. Со стороны — ничего страшного. Вода неторопливо, словно гигантский удав извивается, осыпая песок, идет по ложбинам, ощупывая самые низкие места. Это как раз тот участок, где стояли «электрички». Убирали их с дороги в последнюю очередь, впопыхах, когда русло уже было готово. Вот и не заметили боковую ложбину, а она-то и предала.
— Долго еще эти «электрички» будут мне напоминать о старых ошибках! — ругается Бойко.
Он выбирается на высокий бархан и оттуда, словно полководец перед сражением, осматривает местность. Отсюда видно железную дорогу и «товарняк», несущийся по ней. За железной дорогой степь и уходящий за горизонт бронзовый диск зимнего солнца.
Сумерки надвигаются быстро. Потемнело небо, замельтешило в глазах, и вот уже вечер... Бульдозеры приближаются с зажженными фонарями, выходят к прорану. Рев моторов, лязг гусениц и свет фар властвуют в черном мраке пустыни. Сражение продолжается всю ночь...
На рассвете, усталые и удовлетворенные нелегкой схваткой, бульдозеристы умываются водой из канала и заливают горячие радиаторы. Толпы колхозников из ближайшего поселка омывают в коричневом потоке руки, брызгают в лицо. Мы стоим вокруг Бойко. Он, заложив руки за спину, смотрит на воду и приговаривает удовлетворенно:
— Ну теперь все... Теперь ей некуда деваться. Дальше твердый грунт. Пойдет, как миленькая, до Мары!
Караш Иомудский в окружении молодых ирригаторов, приехавших с ним. Мы с Чары идем к нему.
— А, Природин-младший! — улыбается он.— Вот и встретились.
— Ну как, интересовались расчетами? — спрашиваю я.
— Да, конечно,— отвечает он довольно.— Точно пока не подсчитано, но уже известно: выброшено грунта примерно меньше в три раза, чем в расчетах Шлегеля...
Мы беседуем, пока не подозревая, что изыскательский труд уже оценивается в высших инстанциях, и что пройдет немного времени, и станет Караш Иомудский лауреатом Ленинской премии. Мы беседуем и смотрим на воду, хлынувшую в оазис, с полным сознанием победителей.
