— Ну хоть немножко, тетя Оля! — просит Алешка.— Все же купаются. Разве мне нельзя?
— Оля, пусть искупается,— разрешает Чары.— Что он, из другого теста что ли? Такой же пацан, как и все!
— А мы что — рыжие?! — говорю я Чары, сбрасываю одежду и вхожу в реку.
Тоня свела ладони на груди, говорит испуганно:
— Маратка, простудишься! Маратка, выйди из воды...
— Ай, ну вас всех,— решительно говорит Чары и тоже идет в воду.
Мы купаемся, потом ложимся загорать. Благодать такая — лучше ничего не придумаешь. Алешка лежит напротив, смотрит на нас. Взгляд у мальчика строгий и радостный, как у победителя.
— Алешка,— спрашиваю его,— что лучше, орел или курица?
— Орел,— говорит он и улыбается.
— Ну, если орел, то получится из тебя толковый парень.
— А мне и слон, и жирафа нравятся,— добавляет Алешка.
— А что, по-твоему, лучше — бульдозер или экскаватор?
— Бульдозер... Он же как танк, да еще и с огромным ножом.
— Вырастешь, бульдозеристом будешь?
— Нет, я летчиком буду...
— Молодец, таким и будь всегда. Остальное приложится...
Снова бежим купаться. Прыгаем с берега в реку. Лишь вечером возвращаемся в село. Ужинаем и отправляемся в обратный путь. Дурдыклыч, Бибиджемал и вся детвора провожают нас. Вышли на дорогу. Оля забрала с собой дочку. Алешка, видимо, завидует. Смотрит жалкими глазами. Не привык еще здесь. Скучает по матери. Дурдыклыч лучше всех понимает малыша.
— Ну, что, Алеша... Маю мы отдали им, а ты будешь с нами. Со мной будешь. Завтра я тебе помогу сделать саблю.
Дурдыклыч гладит мальчика. Малыш преданно заглядывает деду в глаза. Машина наша разворачивается, мы машем руками.
— Ничего, постепенно привыкнет,— говорит Чары.— Еще каким джигитом будет!
После праздника я вновь целиком окунулся в журналистскую работу. Благо — теперь русло канала приблизилось к самому Мары. Утром выезжаю в Санджарскую степь, вечером возвращаюсь. И так почти каждый день. Иногда ездим туда вместе с Чары. Строящийся совхоз «Москва» объявлен комсомольско-молодежным объектом. Взоры обкома и райкомов комсомола прикованы к нему. В совхоз отовсюду едут юноши и девушки. В основном из городов, но есть и сельские. Живут в палатках. Строят бараки и ставят сборные финские домики. Раньше здесь базировался десятый стройучасток. Кое-что строители оставили: обширный двор со стоянками для автомашин и тракторов, гостиницу на шесть мест и даже кое-какую технику «на разживку». К ней прибавили несколько грейдеров — машины пригнали из Байрам-Али, и механизаторы приступили к планировке полей.
Вот сюда я и заезжаю частенько. Но бываю и на джаре, где заканчивают строители железобетонный навесной лоток, и дальше — у железнодорожного моста, и на строящейся пристани у разъезда.
В один из дней приехали с участка Ковус и Шумов, отыскали меня и пригласили пообедать. Ясно, что не из одной привязанности ко мне, а поговорить о деле. Я не раз помогал им в том или ином вопросе. Иногда газетная заметка хлеще любого выговора действует. Не успеет появиться на полосе, как уже сообщают: по материалу такому-то приняты такие-то меры.
Заходим в ресторан, и что я вижу! Катя — жена Ваньки Мирошина убирает со столов и принимает заказы. Официанткой устроилась. Надо же!
— Катя,— зову ее,— может, и нас обслужишь?
Она вспыхнула лицом, засмущалась, но тут же нашлась:
— Каким это ветром вас сюда занесло?
— Да вот пообедать зашли.
— Тоже нашли место. Да тут пьют, а не обедают!
— А ты нам обед подай... Глядишь, и другие пример с нас возьмут.
Минут через десять Катя подает на стол, спрашивает, как бы между прочим:
— Как там Мирошин? Не видите?
— А ты почему его покинула? — сердито выговаривает Ковус.— Разве так женщины поступают?
— А по-вашему, всю жизнь я должна на нарах походных валяться? Да и было бы за что! Тут я в тепле и при деньгах. Да и квартиру дали. Правда, не ахти какая, но все же — крыша! А этот, дурак, пусть на здоровье прет до самого Каспия. Ему все равно: много платят или мало, лишь бы рычагами трактора двигать.
Смотрю, Ковус еще больше начинает сердиться. Он вообще понимать не хочет людей, у которых, кроме голых расчетов, нет ничего за душой. И сердится он по-своему, как сердятся сильные духом: не поймешь, то ли злится, то ли смеется. На слабом месте женщины начинает играть. Он знает, как Катя ревнива, и говорит ей:
— Да, жалко Ваню Мирошина... Остался без помощницы. Я все еще надеялся, что вы вернетесь. А теперь что делать? Теперь придется дать в помощники Миро-шину другую женщину. Помоложе. У которой сил больше, и которая меньше думает о заработках...
У Кати брови сдвинулись, глаза заволокло страхом:
— Послушай, прораб, на каком он пикете? Надо бы навестить его. Подушки свои заберу, а то не приведи бог, какая-нибудь краля будет валяться на них!
— Мирошин возле самого совхоза,— отвечаю я.— Вчера только перетянул домик туда.
— Ну, так вернетесь? — опять спрашивает Ковус у Кати.
— Съезжу, погляжу, там видно будет,— небрежно бросила она.— Да ты не вздумай и вправду направить к нему женщину. Приеду — таких затрещин надаю, до Каспия бежать будет!
Мы хохочем. Когда она отходит, Ковус говорит:
— Ивану надо сказать... Он, наверное, не знает, что его жинка в официантках ходит. Приедет, такой ей сабантуй устроит, всю жизнь будет помнить.
— Не надо,— возражает Шумов.— Разберутся сами. У них же двое детей где-то в Краснодаре. Ясное дело, хочется женщине жить по-человечески, вот и стремится к своему углу. Это хорошо, что она квартиру получила. Теперь Мирошину есть хоть куда ездить. А что касается ссоры, — помирятся.
Ребята замолчали, и я воспользовался паузой:
— Ну, что у вас конкретно ко мне?
— Да ничего особенного. Вот решили обратиться к тебе за помощью,— говорит Шумов.— Челябинские тракторы где-то застряли в пути. А может, и вообще еще с завода не отгружены. Помоги нам составить обращение к челябинцам. И к железнодорожникам, чтобы зеленую улицу дали новой технике!
— Ну, так давайте сейчас и набросаем! — предлагаю я и достаю блокнот.
Ковус подсказывает:
— Марат, надо им сказать, как это важно для канала. Еще сорок демобилизованных танкистов едут к нам. Двадцать экипажей! Понимаешь? А техника где-то в дороге.
Написали небольшое воззвание. Шумов читает, соглашается: все в порядке. Надо только перепечатать и поставить подписи: начальника, парторга и председателя постройкома.
— Поставьте еще подпись секретаря комсомола,— советую я.
— Я думаю, поможет, — удовлетворенно говорит Шумов. После обеда распрощались.
В начале августа отправился на джар. Опять пригласил Шумов. Общее собрание строителей. Приехали экскаваторщики и бульдозеристы с пикетов. Жарища невыносимая, хотя и вечер уже и солнце погружается в пустынное море песков. Вопрос один: соцсоревнование. Приехал Аскад, затем Мирошин и Земной. Собрание возле гаража. Народ рассаживается прямо у колес машин. Выступает Шумов. Говорит о последствиях культа и его преодолении.
— Преодолеть культ это, значит, вступить в живое единоборство с догмами. Нельзя смотреть на жизнь, как на застывшую лаву. Все течет, все видоизменяется. Творчество масс — вот живое течение социалистического образа жизни...
Потом выступают другие. Аскад — тоже. Я записываю его выступление. Говорит он образно. Дед у него был, старый консервативный человек. Самым главным словом у деда было слово — «нельзя». Все у него — «нельзя». Вот и тут, на канале, такая же обстановка. «Электрички» сколько стояли без действия? Переоборудовать надо. Нет, нельзя! Прибавь зарплату, ты же видишь, каменный грунт труднее песчаного — тоже нельзя! Проявление культа — это и есть то самое «нельзя».
В конце выступлений он подчеркнул: все, что полезно — можно! Иначе, как соревноваться?
Ковус в своем выступлении клял шабашников и призывал всех вкладывать в работу побольше энтузиазма. А в самом конце выступления посмотрел на Мирошина и выдал ему:
— Есть у нас и такие, которые о женах своих совсем не думают. Жена Мирошина официанткой в ресторане работает, а он хоть бы что. А была какая прекрасная бульдозеристка!
Мирошина словно подбросило. Вскочил, спрашивает:
— В каком ресторане? Чего ты мелешь? Она в Краснодар уехала!
— Да в марыйском ресторане! — внушительно поясняет Ковус.— У нее квартира своя... Смотри, как бы приятеля себе не завела!
Иван сжал кулаки.
А на другой день я его встретил вместе с Катей. Идут под руку, как ни в чем не бывало. Поздоровался, спрашиваю:
— Ну, как дела, однополчане? Катя говорит:
— Да вот приехал на новоселье. Решили маму мою и детей сюда перевезти.
Вот так и живем...
А у нас с Тоней — посерьезнее. По ее расчетам, в феврале будет маленький. А развода пока нет, и, разумеется, брак не зарегистрирован. Тоня собирает вещи: надо ехать в Москву...
