«Теперь ты не будешь держать меня в них, как в железных тисках!..» — думалось ему при виде этих красивых рук, с длинными пальцами и розовыми ногтями.
То вдруг ему представлялась та же Ирена с веселым лицом, с доброй улыбкой на губах и со смеющимися глазами.
«Что, испугался?.. А я пошутила… Ты свободен… Иди…»
И он стоит перед ней, и так хорошо ему, что он может уйти, что он свободен, и он не хочет уйти… Ему хорошо с ней, с такой…
Но вот из-за ее спины выглядывает другое лицо, лицо Зины.
«И почему это дядя говорит, что она вся „земля“? — мелькает в его уме. — Ужели я могу так в ней ошибаться… Нет, она ангел… Она добра, нежна… Она не от мира сего… Его, дядю, обманывает эта русская красота, это белое, как кипень, тело… Однако, он говорит, что Поля лучше… а они так похожи…»
«Боже, Боже, когда я вырвусь к ним… Сейчас вернусь, войду в дверь, дверь захлопнется и все кончено…» — несется в его голове.
«Вздор, почему же все, ведь я мужчина, ведь у меня тоже есть характер… Я сломаю ее…» — решает он в одну минуту, но образ грозной Ирены восстает перед ним.
Сердце его снова падает…
Виктор Павлович медленно идет все прямо.
Его выводит из задумчивости шум ехавшей и вдруг остановившейся почти около него кареты. Он поворачивает голову в сторону стоящего на середине улицы экипажа.
У кареты отворяется дверца, откидывается подножка и из нее появляется нарядно одетая в бархатный салоп с дорогим мехом воротником дама.
В это время мимо кареты и Оленина медленно проезжают сани, запряженные в одну лошадь.
В санях сидит военный. Это сам государь Павел Петрович. Дама, стоя на подножке, приседает. Виктор Павлович по-военному вытягивается в струнку и отдает честь.
Государь кланяется даме и рукой подзывает к себе Оленина.
Дама скрывается снова в карете, подножка поднимается и экипаж едет далее.
Виктор Павлович, ни жив, ни мертв, подходит в императору, сидящему в санках.
— Военный? — спрашивает государь.
— Бывший, ваше величество.
— Что так, молод кажись, рано на покой…
— Исключен, ваше величество.
— За что?
— Опоздал из отлучки, ваше величество.
— Кто такой?
— Капитан гвардии Виктор Павлович Оленин.
— Оленин… — повторил государь и на минуту задумался.
Виктор Павлович стоял на вытяжке, не шелохнувшись и не сводя глаз с государя.
— Оленин… — повторил государь. — За тебя просил Архаров… Ты опоздал, задержавшись с опекунскими делами…
— Точно так; я, ваше величество, ходатайствую о снисхождении, о принятии вновь на службу… До последней капли крови готов служить вашему величеству…
— Хорошо… по одежде вижу, не модник… — сказал Павел Петрович, внимательно оглядев Оленина с головы до ног.
Платье, сшитое по последнему высочайше утвержденному фасону, произвело, видимо, на его величество весьма приятное впечатление.
— Приходи завтра во дворец… Сегодня же велю зачислить… Завтра объявлю куда… Тогда и шей форму… Офицер у меня без формы ни шагу… Слышишь…
— Слушаю-с, ваше величество… Благодарю вас, ваше величество.
Государь протянул руку.
Виктор Павлович тут же, около саней, опустился на одно колено и поцеловал перчатку государя.
— Где живешь?
— У дяди… у Дмитревского… — почему-то сказал Оленин. Ему не хотелось упоминать дома Арсеньева.
— Ты ему племянник?
— Точно так-с, по матери, ваше величество…
— Хороший человек… Будь и ты такой же.
— Рад стараться, ваше величество.
— Так до завтра… Зачислю в гвардию… где служил, — сказал государь. — Трогай! — крикнул он кучеру.
Сани унеслись.
Виктору Павловичу все это показалось сном.
Такая неожиданная встреча с государем, в сравнительно позднее для последнего время дня, сразу изменившая его судьбу, произвела на него ошеломляющее впечатление.
Он несколько минут, несмотря на то, что санки государя уже давно скрылись из виду, стоял как вкопанный.
— Однако, надо все же идти… туда… — пришел он, наконец, в себя.
Он повернул назад.
На звонок Виктора Павловича, данный им не без внутреннего волнения, дверь ему отворил Степан. Широко улыбаясь, встретил он своего барина.
— Сюда пожалуйте! — заторопился он, указывая рукой на дверь, находившуюся в глубине, освещенную фонарем, повешенным на стене сеней.
В фонаре ярко горела восковая свеча.
Оленин вошел в переднюю, освещенную таким же фонарем с восковой свечей, но более изящной формы. Снимать с него шубу бросился другой лакей, одетый в щегольской казакин.
Сняв шубу, Виктор Павлович уставился на нового слугу.
— Кто ты?
— Герасим, крепостной вашей милости…
— Откуда?
— Тульский!
— Ага… — протянул Оленин и прошел в залу.
За ним шел следом Степан, продолжая как-то блаженно-радостно улыбаться.
Все комнаты были освещены.
В большой зале, в четыре окна на улицу, горела одна из двух стоявших по углам маслянных ламп на витых деревянных подставках; в гостиной массивная бронзовая лампа стояла на столе и, наконец, в кабинете на письменном столе горели четыре восковые свечи в двух двойных подсвечниках.
Виктор Павлович был в полном недоумении.
Убранство пройденных им комнат не оставляло желать ничего лучшего, комфорт был соединен с изяществом, везде была видна заботливая рука, не упустившая ни малейшей мелочи, могущей служить удобством, или ласкать взор.
Оленин был доволен. Такая забота о нем льстила его самолюбию, и он стал улыбаться почти так же, как и шедший за ним Степан.
Широкий турецкий диван в кабинете, около которого стояла подставка с расставленными уже Степаном трубками своего барина, манил к покою и неге.
Мягкие ковры гостиной и кабинета заглушали шаги.
Виктор Павлович с наслаждением опустился на этот диван и тут только обратил внимание на остановившегося у притолки двери Степана, улыбавшегося во весь его широкий рот.
— Ты чего улыбаешься? — крикнул на него Оленин.
— Да как же барин, очень чудно…
— Что чудно?
— Да, вдруг, квартира вся в аккурате… И прислуга… земляки… Я ведь тоже тульский…
— Кто же тут еще?
— А как же: лакей Герасим… другой Петр… повар Феоктист, кучер Ларивон, казачек Ванька, судомойка Агафья и горничная девушка Палаша.
— Вот как, весь штат.
— Все как следует… Я диву дался, как сюда вещи привез… Ишь, думаю, какой барин скрытный, мне хоть бы словом обмолвился. С Палашкой-то мы ребятишками игрывали…
Степан лукаво ухмыльнулся.
— Халат! — прервал его разглагольствования Оленин. — Спальня рядом?
— Точно так, через нее ход в гардеробную, а оттуда в столовую.
Виктор Павлович прошел в спальню.
Она тоже была убрана с тщательным комфортом. Широкая кровать под балдахином с пышными белоснежными подушками, красным стеганым пунцовым атласным одеялом, ночной столик, туалет, ковер у постели — все было предусмотренно.
Оленин разоблачился, надел халат, осмотрел остальные комнаты, которыми также остался доволен; вернувшись в кабинет, он приказал подать себе трубку и, отпустив Степана, уселся с ногами на диван.
— Позвонить изволите, когда нужно, тут везде звонки-с, — доложил Степан.
Над диваном, действительно, висела шитая разноцветной шерстью сонетка.
— Хорошо, позвоню, ступай.
Слуга вышел.
Виктор Павлович стал делать глубокие затяжки и скоро сидел окруженный клубами душистого дыма.
Кругом все было тихо.
Ни извне, ни извнутри не достигало ни малейшего звука, несмотря на то, что был только восьмой час в начале, как показывали стоявшие на тумбе из палисандрового дерева с бронзовыми инкрустациями английские часы в футляре черного дерева.
«Что могло это все значить? — восставал в уме Оленин вопрос. — Что это любовь или хитрость?»
Появление его крепостных в Петербурге не могло удивить его настолько, насколько удивило Степана. Он отдал в распоряжение тетки Ирены Станиславовны свое тульское имение, о чем и написал управителю, поэтому Ирена и могла сделать желательные ей распоряжения.
Не удивила его и окружающая роскошь, так как опекун не стеснял его в средствах и большая половина доходов переходила к той же Ирене и ее тетке Цецилии Сигизмундовне.
Оленин сделал последнюю затяжку. Трубка захрипела и потухла.
Он бережно поставил ее у дивана и откинулся на его спинку.
«Что-то делается там, у Таврического сада?» — мелькнуло в его уме, и вдруг рой воспоминаний более далекого прошлого разом нахлынул на него.
— Таврического сада… — прошептал он.
Этому саду, видимо, назначено было играть в его судьбе роковую роль.
