В том углублении в стене Пирамиды Хуфу, где мы сидели, теперь, когда картины на стене исчезли, я почти не чувствовал страха. Хотя эти видения Дуата окутали нас, словно густой туман, и я мог слышать крики, все же они не отозвались дрожью в моем Ка, я не корчился и в языках пламени, и жары особой тоже не было.
Я стал думать: действительно ли я увидел Страну Мертвых или то была ее Хаибит? Могло ли случиться так, что Херет-Нечер перестало существовать? Не было ли то, чему я стал свидетелем, лишь его воспоминанием о себе? Я подумал об оскверненных гробницах Фараонов и о том, как Их тела собраны вместе в одной пещере, где сложены друг на друга, мумия на мумию так, что, вероятно, Дуат уже не может дышать. Да, потеря гробниц Фараонов могла означать конец великой реки мертвых и всех ее пределов. В этом ли причина того, что Херет-Нечер явилось предо мной лишь в образах на стене, и я не ощутил страха? Если так, то мой Ка не узнает, как найти Ану-биса, а мое сердце не будет взвешено. В конце концов, для Аммит не останется никакой пищи.
Однако я не чувствовал облегчения. На протяжении всей своей жизни я слышал описания того, что может случиться с тобой в Царстве Мертвых, но сейчас мне пришлось задуматься над тем, не окажется ли человеческое страдание гораздо более простым? Ибо теперь я знал, как умер, и мог подсчитать растраты собственной жизни, что было достаточно мучительно. Словно ответ на мою мысль, предо мной возникло лицо Хатфертити, и ее черты были обезображены больше, чем у прокаженного. Не могу сказать, как она погибла, но, судя по ее плоти, было ясно, что ее оставили разлагаться на много дней. Еще до того, как я успел подумать, кто так жестоко отомстил ее Ка, я уже знал, что узрел не месть, а лишь предосторожность. Должно быть, Нефхепохем приказал, чтобы, когда его жена испустит дух, о ее теле не заботились. Когда муж ревнует жену, он не доверяет бальзамировщикам. Чтобы избавиться от страха, что они используют мертвое тело для своих любовных утех, он не позволяет бальзамировать тело жены, покуда оно не начнет разлагаться.
Или, может, это Птахнемхотеп оставил указания так обойтись с ней? Я даже не мог представить, чье сердце было столь же отвратительным, как это зрелище ее изменившегося лица. О, это зрелище вызвало гораздо более сильное волнение, чем любая из картин Царства Мертвых. Ко мне снова вернулось мое истинное страдание. Есть ли у меня хоть какая-то память? Как я могу подготовиться?
Именно тогда мой прадед двумя пальцами слегка сжал мое колено, словно хотел выжать из него самое спокойное внимание, и начал говорить.
— Так и есть, — сказал он, — Дуат — не более чем призрак. И потом тебе следует понять, что ты мертв уже тысячу лет. Фараонов больше нет. Египет принадлежит другим. Мы знаем лишь слабых Принцев, и их отцы родом из отдаленных мест. Даже народы сменились. Уже ничего не услышишь о хеттах. Есть одна земля по другую сторону Великой Зелени, о которой ты не мог знать, когда был жив. Эта страна расположена далеко к северу и западу от Тира, и представь, сколько времени прошло, если те люди успели обрести величие и потерять свою силу. Вот как длинна череда прошедших времен. Сейчас еще один великий народ живет еще дальше на запад, за Великой Зеленью, эти люди были дикими племенами, когда ты родился. Наши Боги, если мы говорим о Ра, Исиде, Хоре и Сете, теперь принадлежат им. Если ты припомнишь историю о наших Богах, которую я рассказал тебе в начале наших путешествий, то теперь признаюсь, что я передал ее тебе так, как эти римляне и греки рассказывают ее друг другу. Вот почему мой рассказ был знаком тебе, но и отличался от того, что ты знаешь. Дело в том, что наша Страна Мертвых теперь принадлежит им, и для греков она — всего лишь рисунки, которые можно увидеть на стене пещеры. Так что во время испытаний, что ждут впереди, тебе следовало бы понимать, что представляется им смешным. В наши дни Ра не был ни старым, ни дряхлым, но источником всего, что сияет, и пусть у Хора были слабые ноги, но Он являлся Повелителем Небес, Его перья были нашими облаками, а Его глаза — солнцем и луной. Даже Сет обладал силой сотрясать небеса громом. Но греки меньше знают о различиях между Богами и людьми, а римляне хотели бы презирать такие различия. Поэтому они рассказывают историю Богов по-своему. Разумеется, их Боги меньше наших. В подлинном рассказе о событиях их жизни, который ты от меня не услышал, я мог бы описать, как в тот час, когда Сет выдвинул против Хора последние обвинения и проиграл, Боги, вероятнее всего, не смеялись над Ним, как поведали бы об этом греки, но притащили Сета в Свой огромный покой и бросили Его на землю. Затем Они потребовали бы, чтобы Осирис сел на лицо Сета. Это было необходимо, чтобы провозгласить победу справедливости над злом, в чем и состоит наша идея трона. Тогда как греки видят в нем всего лишь кресло для Царей, столь благородных, что они любят знание больше, чем Богов.
Теперь сообрази, — добавил он, — как тебе повезло, что твой проводник — я. Ведь я побывал в стольких путешествиях по Херет-Нечер, что теперь ты можешь избежать последнего из его зловонных испарений. Да что говорить, худшее из всех здешних несчастий случилось с тобой, когда я извергся в твой рот, и это оказалось для тебя столь ужасным, что большего тебе было не снести. Ты избалован. Тебе никогда не познать мук истинной смерти.
Он произнес это, и я ощутил какое-то особое горе. Если мне не суждено пройти страданий Дуата, тогда в том, что осталось от моих семи душ и духов, будет пребывать пустота. Храбрость моего Ка никогда не подвергнется настоящему испытанию. Я могу даже жить вечно и никогда не умереть во второй раз, однако, решил я, нет худшего одиночества, чем не знать, чего стоит твоя душа.
Я сидел там, в ямах нового отчаяния. На меня навалилась тяжесть несбывшихся надежд четырех жизней моего прадеда. Я мог ощущать, как сила его страстного желания и теперь столь же велика, как боль его поражений. Все, чем он желал стать, даже его не уравновешенное реальностью стремление стать Фараоном, могло быть измерено, лишь будучи соотнесенным с тем обожанием, которое внушал ему Осирис. Потому что, насколько я мог судить по его рассказам об этом Повелителе (несмотря на все его попытки запутать меня сказками о греках!), мой прадед жил, должно быть, рядом с грустью, что пребывает в сердце Повелителя Мертвых. Кто, как не Осирис, надеялся открыть, что явится в мир от Богов, которые еще не родились? Действительно, как же я мог понять чувства Повелителя Осириса, если сам не разделил их с Ним? Он был Богом, который стремился создать творения и чудеса будущего. Поэтому именно Он больше всего страдал, когда великий замысел терпел неудачу. Уж Он-то должен был знать, как горько было моему прадеду потерпеть такое поражение, что даже его семя стало отвратительным.
Однако едва я успел начать проникаться смутным чувством подобного сострадания к моему прадеду и его Повелителю Осирису, как вдруг стало происходить нечто поразительное. Я протянул руку, чтобы коснуться Мененхетета — ведь мне было так одиноко, и как только я это сделал — он исчез. Или так я подумал. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть. Однако в том месте, где находилось его тело, темнота теперь была глубже той, что окружала меня, и мои ноздри уловили слабый запах, чудесный, как благоухание розы. Затем стены за моей спиной утратили твердость камня, но стали мягкими и начали сползать, как глинистые берега реки. Я услышал, как вода льется в наш покой, и тут все запахи поглотила всепроникающая вонь — здесь сомнений быть не могло, ее-то я учуял! — вокруг меня бурлила река. Теперь я увидал вдали перед собой Поля Тростника, зерно в колосьях отливало золотом, а небо было голубым, но течение с силой закручивалось вокруг моих ног в водовороты. Стена отступала с каждым моим шагом. Зловоние усилилось, вода поднялась над моей головой, а я не решался поплыть. От ужаса в своих конечностях я понял, что погружаюсь в поток отбросов. На меня низвергалась грязь и мерзость жизни. Мучительный стыд душил меня. Во мне не было сил бороться с этими водами, я был готов сдаться. Но и мой стыд стал убывать. Покой, подобный самой смерти, снизошел на мое сердце, как темнота покрывает вечернее небо. Я был готов. Я умру во второй раз, и эта смерть будет последней. Даже отвратительный натиск зловония падали уже не казался таким невыносимым. Я снова уловил запах розы, действительно он напоминал аромат вечерней розы.
Затем я услыхал голос прадеда. «Тебе не обязательно гибнуть», — произнес он над моим ухом.
Я знал, что он хотел сказать. Его мысль уже проникла в мое сознание, она пришла вместе с покоем, подобным самой смерти. Можно было утонуть в этой реке испражнений и быть смытым на поля. Останки превратятся в полевые растения.
Или — можно ли сделать смелый и окончательный выбор? — можно ли войти в другую основу? В центре сияния пребывала боль.
