морщинистому лицу и позволил себе улыбнуться.
Вдруг рядом раздалось отчаянное кряканье и кудахтанье. Селезень – царь двора, – агрессивно выгнув шею и выставив вперед голову, но с совершенно невозмутимым взглядом гнал по битым кирпичам и грязи то петуха, то двух куриц, то нескольких крупных цыплят. Сперва они добежали до хлева, затем обогнули раскидистый ним, пересекли дорогу и двинулись к дому, где жили бабá и его младший сын.
Качхеру на минуту присел на корточки. Затем подошел к колонке и побрызгал водой на грязные босые ноги. Маленький черный козлик бодал лбом стойку колонки. Качхеру погладил его по голове. Козлик посмотрел на человека циничными желтыми глазами и жалобно заблеял, когда его перестали гладить.
Качхеру поднялся по четырем ступенькам крыльца к двери сарая, где хранились плуги. У хозяина было три плуга: два местных дези с заостренными деревянными лемехами и один миштан с загнутым железным лемехом (его Качхеру никогда не брал). Он открыл дверь и вытащил плуги на свет, сел на корточки и тщательно их осмотрел. Наконец закинул один плуг на плечо и пошел через двор к хлеву. Заслышав его шаги, животные поворачивали к нему головы, а он ласково и тихо их приветствовал: «А-а-а, а-а-а!»
Сперва он задал корм скотине, подмешав к соломе, сену и воде немного больше зерна, чем полагалось в такую жару. Покормил даже водяных буйволов, которых обычно отправляли пастись под присмотром пастуха, – в это время года травы и водной растительности было совсем мало. Затем Качхеру приладил веревки на морды и шеи двух умных белых бычков, на которых предпочитал работать, взял длинную палку, прислоненную к стене хлева, и бережно вывел животных на улицу. Вслух, но так, чтобы его никто не слышал, он сказал бычкам:
– Кабы не я, вам давно пришел бы конец.
Собираясь надеть на быков ярмо, он вдруг вспомнил кое-что. Строго наказав животным стоять смирно, он вернулся к сараю и взял лопату. Быки стояли на месте. Он похвалил их, запряг в плуг и положил его на ярмо вверх тормашками: пусть сами тащат, а он понесет лопату.
Когда летом вдруг проходил дождь, Качхеру полагалось вспахать хозяйские поля, пока земля еще не высохла. Он переходил с поля на поле и пахал с утра до вечера, чтобы напитать почву драгоценной и недолговечной влагой. Качхеру работал в поте лица и ничего за это не получал.
Он был одним из хозяйских чамаров и трудился не только в поле – отец Рашида мог в любое время дать ему любое поручение: накачать воды для купания, отнести записку на другой конец деревни, затащить на крышу стебли архара, голубиного гороха – для просушки (потом ими топили очаг на кухне). Дома его считали своим, и потому изредка ему дозволялось войти внутрь, особенно если нужно было отнести что-то на крышу. После смерти старшего брата Рашида стало ясно, что без помощника в доме не обойтись. Однако, когда приглашали Качхеру, все женщины закрывались в отдельной комнате или уходили в огород на заднем дворе и прятались у стены дома.
В качестве платы за труд семья Рашида давала Качхеру немного зерна во время уборки урожая, – впрочем, им с женой этого не хватало даже на самое скромное пропитание. Еще батраку выкроили небольшой клочок земли для возделывания в свободное от работы время. Кроме того, ему позволяли пользоваться хозяйскими быками, плугами, лопатами, мотыгами и прочим инструментом, который был не по карману Качхеру (а влезать в долги ради такого крошечного надела он считал бессмысленной затеей).
Да, он трудился не разгибаясь, но это тяготило лишь его руки и ноги, не душу. Столько лет прошло, а он ни разу не поднял головы, ни разу не роптал и не выказывал недовольства хозяевам. Теперь они обращались к Качхеру более уважительно – все-таки он батрачил на семью уже сорок лет, с самого детства. Они, конечно, помыкали им, но хотя бы не оскорбляли – с людьми его низкой касты обращение было совсем другое. Отец Рашида иногда называл Качхеру «своим стариком», что ему льстило. Он имел некоторое превосходство над другими чамарами, и иногда – в ту пору, когда на ферме было больше всего работы, – ему поручали ими руководить.
Однако, когда единственный сын Тирру сказал, что хочет уехать из Дебарии – прочь от этой кастовости, нищеты, непрерывного тяжелого труда и полной беспросветности, – Качхеру не стал возражать. Жена умоляла сына остаться, но Тирру, заручившись негласной поддержкой отца, в итоге склонил чашу весов на свою сторону.
Какое будущее ждало их сына в деревне? Ни собственной земли, ни денег у него не было, и лишь ценой больших жертв – родителям пришлось отказаться от дохода, который мальчик мог бы принести, пася скот, – он окончил шесть классов правительственной школы, находившейся в нескольких милях от деревни. Неужели они принесли такую жертву ради того, чтобы Тирру до конца дней своих вкалывал под палящим солнцем на чужих полях? Качхеру не хотел сыну такой жизни. Пусть едет в Брахмпур, Калькутту или Бомбей – куда захочет – и устроится там кем угодно, хоть слугой, хоть рабочим на заводе или фабрике.
Первое время Тирру присылал деньги и писал трогательные письма на хинди. Качхеру уговаривал почтальона или банью, когда у тех находилась свободная минутка, зачитывать ему эти письма вслух, иногда по нескольку раз подряд, пока те не начинали дивиться или сердиться, а потом упрашивал написать под диктовку короткий ответ. Тирру приехал на свадьбы обеих младших сестер и даже помог собрать им приданое. Но за последний год из Калькутты не пришло ни одного письма, а несколько посланий Качхеру вернулись отправителю – впрочем, не все, и потому он продолжал ежемесячно писать на прежний адрес сына. Где тот пропадал и почему не пишет, что с ним случилось – Качхеру не знал и боялся об этом даже думать. Жена была вне себя от горя. Иногда она тихо плакала по ночам, иногда молилась возле небольшой ниши в священном фикусе, где якобы жило деревенское божество и куда она ходила благословлять сына перед отъездом. Каждый день она попрекала мужа и говорила, что все это предвидела.
Наконец однажды Качхеру сказал, что может попросить разрешения и финансовой помощи у хозяина (хотя это означало бы залезть в бездонную долговую яму) и отправиться в Калькутту на поиски сына. Жена закричала и в безотчетном ужасе упала на пол. Качхеру даже в Салимпур почти не выбирался и никогда не был в окружном центре – Рудхии.
