- Да, я согласен, - повторил месье Изабе.
Фрау Пульвермахер кивнула головой; ей, видимо, нравился новый жилец. Она объяснила, что ее покойный муж был архитектором, затем повела жильца по квартире, везде открывая настежь двери, очевидно, показывая, что все без обмана: месье Иссапе останется доволен - имя жильца она произносила с двумя ударениями, на первом и на последнем слоге. Обмана, действительно, не было ни в чем. В спальне все тоже было очень хорошо: и огромная с периной постель, и шкафы, и рукомойник, заставленный мисками, кувшинами, флаконами. Лакей месье Изабе, тяжело ступая по лестнице, нес сундуки, чемоданы. Ему помогала горничная, могучая, краснолицая, с огромным бюстом женщина. «Sei gelobt Jesus Christus»{7} - хриплым голосом сказала она, войдя в комнату. «Господи, какой Рубенс!» - подумал почти умиленно месье Изабе. Принесли цинковую ванну, напоминавшую по форме башмак; при некоторой ловкости в нее можно было сесть. Из ванны шел пар. Месье Изабе с улыбкой смотрел на ванну - этот предмет и в Париже встречался нечасто; однако сесть в башмак не решился.
Умывшись и выбрившись, месье Изабе с помощью лакея начал устраиваться: вынул костюмы, все по последней моде, с узкой талией, с шелковыми пуговицами, вынул шляпы, белье, парики, кисеты, пистолеты, компас, карту и множество разных других вещей. Все у него было превосходное; у месье Изабе была слабость к очень дорогим вещам. Затем он приказал лакею раскрыть большой, туго перевязанный веревками ящик: там у него хранились начатые или уже готовые картины, которые он привез с собою, чтобы украсить ими мастерскую.
В шелковом халате темно-красного цвета с кистями он вернулся в большую комнату. На столе, вокруг букета цветов, стояли кофейник, масло, крошечные круглые булочки, ветчина, мед, варенье, графин с жидкостью необыкновенно приятного вида, окруженный тяжелыми серебряными рюмками. «Нет, право, она славная женщина... Вот только то желтое платье с розами, ах ты, Боже мой! - подумал месье Изабе, по указаниям которого со слепой и восторженной покорностью одевались самые красивые женщины Парижа. - И вот этого фарфорового мопса надо сейчас же разбить, а кусочки выкинуть куда-нибудь подальше». Он даже вздохнул при мысли, что могут существовать люди, которым нравятся такие вещи.
Месье Изабе выпил чашку кофе, съел булочку с маслом и ветчиной, съел булочку с маслом и медом, попробовал, что было в графине - оказалось недурное токайское вино, - и, налив себе вторую чашку (кофе был очень крепкий и вкусный), в самом лучшем настроении духа подошел к среднему окну комнаты. Из мастерской открывался вид на реку. По мосту, разделенному на четыре прохода для экипажей и пешеходов, катились на Пратер кареты. Лодки плыли по реке. Дети играли на лестницах, криво спускавшихся к самой воде. Улица загибалась слева куда-то в сторону; над неровными домами виднелась вдали готическая стрелка. «Господи, как хорошо!» - подумал месье Изабе. Из соседней комнаты доносились удары молотка, треск отдираемых досок: лакей открывал ящик с картинами. «Вот, вот главное, - радостно подумал месье Изабе, вспомнив то, что было в ящике. - Надо работать и работать». От солнца, от свежего ветра, от крепкого кофе он почувствовал необыкновенный прилив энергии и, оторвавшись от окна, тотчас взялся за дело.
Через час все было готово, мопс и пестрые занавесочки удалены, стены задрапированы привезенными из Парижа тканями, картины повешены, мольберты поставлены. К стене месье Изабе придвинул большой стол и на шелковом покрывале разложил миниатюры. Преобладали табакерки, квадратные, круглые, овальные. Посредине находилась шкатулка с главным сокровищем коллекции: на крышке маленькой круглой табакерки, на крошечной пластинке слоновой кости, обведенной двойным ободком из золота и небольших жемчужин, был написан портрет римского короля: прелестный ребенок с блестящими глазами. «Да, этого никто другой сделать не мог бы», - с гордостью подумал месье Изабе.
- Schön!.. Aber herzig!.. Très choli!..{8} - говорила в искреннем восторге фрау Пульвермахер, которую месье Изабе позвал полюбоваться мастерской, приведенной в надлежащий вид. Она даже забыла обиду от того, что французский гость с худо скрытым отвращением вынес и отдал ей фарфорового мопса и занавесочки, нарочно для него повешенные накануне. Восхищение хозяйки было приятно месье Изабе, хоть он и был убежден, что, кроме художников, почти никто ничего не понимает и не может понимать в искусстве. Особенно понравилась фрау Пульвермахер головка римского короля. Ее умиляло и то, что ободок был из жемчужин, наверное, настоящих и дорогих, и то, что на такой крошечной пластинке можно было написать портрет, и то, что этот ребенок, хоть и сын злодея, был внуком ее императора, которого она часто видела на улице, и то, что месье Изабе писал портрет с натуры во французском дворце, где все, должно быть, так парадно и роскошно. Неожиданно фрау Пульвермахер покраснела и, запинаясь, сказала жильцу, что цена на квартиру будет другая: не четыреста гульденов в месяц, а триста семьдесят пять. Месье Изабе сначала показалось, будто хозяйка обмолвилась: верно, считает, что продешевила, и хочет взять еще дороже. Но фрау Пульвермахер не обмолвилась: она сделала жильцу скидку в двадцать пять гульденов. «Какая прелесть!.. Это угрызения совести - то самое, чего нет ни у Фуше, ни у Талейрана, - растроганно сказал себе месье Изабе. - Лучше всех они, простые люди, я всегда так думал...»
Как сей случай верный и не по почте, то и рассудилось мне слово сказать тебе относительно письма твоего под № 2 о женитьбе и касательных до того обстоятельств... Не стоит труда отечество свое вовсе оставлять. Взгляни на твари бессловесные, которые всегда мест своих и лесов держатся, в которых они родились и взросли. То кольми паче человек, тварь, одаренная разумом и рассудком, должен сего правила держаться. Когда прилежно и хорошенько рассудить, кажется, должно делать остуду всякому горящему любовному племени, яко слепотою возжигаемому и горящему.
Из письма гетмана Кирилла Разумовского к сыну Андрею
Андрей Кириллович Разумовский, Erzherzog Andreas, как его любовно-иронически называли в Вене за величественную осанку, за строгое соблюдение этикета, за необыкновенно роскошный образ жизни, возвращался домой со своей ежедневной прогулки верхом. Всю главную аллею Пратера он проскакал галопом, и это его утомило. Андрею Кирилловичу было более шестидесяти лет. Он и верхом катался больше по привычке: врачи давно советовали ему бросить верховую езду или уж если ездить, то медленно, на смирной лошади. Разумовский немного гордился тем, что не очень следует предписаниям врачей.
На нижнем Пратере, подъезжая к реке, он остановился, снял шляпу и поехал шагом. Ездил он по старой Зейдлицевской школе, на шенкелях и коротких поводьях, на длинных стременах, на небольшом седле с огромной раззолоченной попоной. Старый голштинский конь с перевязанным хвостом, закусывая удила и озираясь по сторонам, шел так, точно с минуты на минуту собирался встать на дыбы и сбросить всадника. Прохожие сторонились с восхищением.
Во время прогулки с графом Разумовским случилось небольшое происшествие. К нему подъехал господин на прекрасной английской лошади, любезно с ним побеседовал о погоде, затем простился. Разумовский не мог вспомнить, кто это такой. Он помнил только, что господин этот был король; но какой именно король, Разумовский решительно не помнил. Андрей Кириллович знал всех владетельных принцев Европы; теперь в Вену их съехалось много, среди них было немало королей, и все они ежедневно гуляли и катались верхом по Пратеру без свиты, без адъютантов и даже, как им казалось, без полицейской охраны (в действительности тайные агенты австрийской полиции повсюду их сопровождали, но это делалось совершенно незаметно).
Встреченный господин не был ни прусским, ни баварским, ни вюртембергским королем, -их Андрей Кириллович не мог бы не узнать. «Кто бы такой был?.. Может, не король, а великий герцог или принц какой? - спрашивал он себя. - Баденский? Веймарский? Шаумбург-Липпе? Гогенцоллерн-Зигмаринген?.. Да нет же... Слава Богу, и этих не первый год знаю... Может, Антон Саксонский?.. У него и вид был словно в загоне, - думал Андрей Кириллович (саксонцы как недавние союзники Наполеона были не в чести у руководителей конгресса). - Нет, я верно помню, что король...»
Разумовский с улыбкой вспоминал это странное происшествие: говорил он с господином так, как говорил бы с королем, но титулования тщательно избегал, скороговоркой вставляя в свои фразы что-то немного похожее на титул. Король прекрасно говорил по-французски, с легким иностранным акцентом, - это приметой служить не могло. «Так они все говорят... Презабавно, - думал Андрей Кириллович. - А лицо знакомое, точно... Совсем стал терять память!.. Батюшка до восьмидесяти был головою свеж... Не нам чета...»
