Quelle vanité que la peinture, qui attire l'admiration par la resemblance des choses dont on n'admire point originaux{14}.
Паскаль
- Господа, еще секунда, и вы будете свободны, сеанс кончается, уже недостаточно свет ло, - сладким голосом говорил месье Изабе, стоя с кистью в руке вполоборота у мольберта и беспрестанно переводя с залы на полотно зоркий, слегка прищуренный взгляд. - Милорд, не много пониже голову... Благодарю вас... Князь, ваша улыбка очаровательна, но, вы знаете, я желал бы изобразить конгресс торжественным и серьезным, как подобает такому высокому собранию... Предположите на секунду, что император Наполеон вернулся с острова Эльбы... Вот так, теперь чудесно...
Делегаты смеялись, месье Изабе и здесь был общим любимцем.
- Еще одна минута, господа, только одна минута, я знаю, как дорого ваше время... А сегодня вдобавок эти наши живые картины во дворце... Не беспокойтесь, господа, вы не опоздаете, ведь руководство постановкой лежит на мне. До начала спектакля еще не менее трех часов, времени у вас хватит даже для того, чтобы разрешить польский вопрос... Господин председатель конгресса, удостойте взглядом вашего покорного слугу... Благодарю... Так... Господа, поздравляю вас, вы свободны: сегодняшний сеанс окончен.
- Кончен? Ну, вот и отлично...
- Да, вы нас продержали...
- Зато очень подвинулось...
- Какой талант!.. Как он метко вас схватил!
- Разве? Вот вы, по-моему, вышли прекрасно!
- Когда же будет готово?
- Господа, поздно...
- Обедать... Едем...
Конгресс пришел в движение. Талейран встал и потянулся. Меттерних, улыбаясь, поднял с пола свой портфель. Гарденберг надел меховой плащ, небрежно повешенный на спинку стула. Каслри взял брошенную трость. Месье Изабе, которому надоело местничество делегатов, придал своей композиции непринужденный характер. Председательское кресло оставалось незанятым: на картине не должно было быть центра. Настоящая работа шла в мастерской месье Изабе на отдельных сеансах. Здесь он был занят общим планом картины.
Делегаты, оживленно переговариваясь, выходили из залы или, любуясь полотном, говорили комплименты художнику. Месье Изабе учтиво благодарил, с необыкновенным вниманием выслушивал замечания и неизменно со всеми соглашался. При этом вид у него был такой, точно указание казалось ему гениальным. Однако тех делегатов, которые, прощаясь, говорили ему «дорогой Изабе», он таким же покровительственным тоном называл просто по фамилии, не обращая никакого внимания на оскорбленно-изумленное выражение, выступавшее на лице делегата.
Задернув покрывало над полотном, месье Изабе вышел в соседнюю комнату, где для него был приготовлен рукомойник. Лакей презрительно сливал воду на руки живописца. Месье Изабе поговорил на ломаном немецком языке с лакеем и ему тоже сказал какую-то любезность. Он это делал по убеждению, признавая совершенную необходимость комплиментов в обращении с людьми. Месье Изабе не в сознании, а где-то на дне души едва ли не считал всех людей душевнобольными.
Закончив разговор с соседями о вчерашнем спектакле в Бургтеатре, Разумовский вышел из залы конгресса. В вестибюле у лестницы он увидел месье Изабе; с художником стоял один из второстепенных делегатов.
- Да, Ваше Превосходительство, к великому своему огорчению, я должен был отвести вам место не за столом, а позади стола, - нежным голосом говорил Изабе. - Но, во-первых, только чуть-чуть позади... Чуть-чуть!.. А во-вторых, я знаю, для вас - и, быть может, для вас одного - это никакого значения не имеет. Vous aves l'âme trop haute. Votre Excellence, pour attacher la moindre importance á ces mesquines questions de préséance{15}.
- Разумеется, для меня лично это никакого значения не имеет и иметь не может, -мрачно ответил делегат. - Но я здесь представляю свою державу, и, признаюсь, меня несколько удивило то место, которое вы, дорогой месье Изабе, отвели мне на картине, имеющей официальный характер.
Изабе кротко вздохнул.
- Зато вы поставлены вровень с портретом императора Франца. Оценили ли вы это, Ваше Превосходительство?.. - сказал он с силой в голосе, видимо, обрадовавшись новому доводу. - Я хотел этим оттенить и значение вашей державы, и то особое место, которое лично вы заняли на конгрессе благодаря вашему уму и дарованиям... Обратите внимание, Ваше Превосходительство, еще и на то, что вы представлены en face, a не в профиль. Это тоже очень существенно, - говорил месье Изабе, улыбаясь подходившему к ним Разумовскому. - Знаете ли вы, что, если герцог Веллингтон приедет на конгресс, я должен буду его изобразить сбоку, на самом краю картины, и в профиль. Да, самого герцога Веллингтона! Ибо другого места нет.
- О чем, смею ли узнать, спор? - спросил Разумовский.
- О, никакого спора, - поспешно ответил дипломат. - Я высказываю месье Изабе свое восхищение: композиция его картины задумана так искусно.
Он кисло улыбнулся и отошел. Месье Изабе сокрушенно посмотрел на Разумовского.
- Что? Недоволен местом? - спросил Андрей Кириллович.
- Сил моих больше нет! - ответил Изабе, поднимая руки. - Все задеты, все обижены, все недовольны... Кроме вас, граф, - любезно добавил он. - Что же будет, если в самом деле приедет Веллингтон?
- Вы вправду его поместите с краю? - недоверчиво спросил Разумовский.
- Куда же мне его деть?.. Может, Бог даст, это только слухи и он не приедет. Нельзя же в последнюю минуту все менять. Пусть стоит в профиль, с краю у двери, будто только что вошел... Но я знаю, что ему сказать. Я скажу ему, что в профиль он похож на короля Генриха IV...
- По-моему, никакого сходства.
- По-моему, тоже.
- Ни по лицу, ни по уму.
- Этого я не смею говорить о столь высокопоставленном человеке. Но спорить с вами я тоже не смею... Pour ne pas donner un démenti á Votre Excellence{16}, - почтительно сказал месье Изабе.
Очень довольные друг другом, они направились к выходу. Швейцар без булавы подал шубы, швейцар с булавой открыл настежь дверь. По Ballplatz отъезжали последние кареты. Впереди бежали скороходы в странных костюмах, в шляпах с перьями; в руках у скороходов были факелы, хоть еще и не стемнело.
- Что же вы, граф, не скажете мне ничего о моей картине? - лукаво спросил на улице месье Изабе. - Пойдем пешком, правда?.. Вам она не нравится?
- Очень нравится, напротив, - ответил Разумовский. - И я рад тому, что вы пишете картину. Вы знаете, как я люблю и ценю ваш огромный талант, но не лежит у меня душа к миниатюре. По-моему, у миниатюристов вырабатывается особое отношение к жизни: они все себе представляют в малом виде, а потому видят малое во всем. У миниатюры нет будущего.
- А по-моему, самое высшее искусство именно миниатюра. Потому что... Впрочем, не знаю, как объяснить... Искусство не должно быть элитным... Вот вы боготворите Канову! Что и говорить, талантливый человек, его искусство очень нарядно... По-вашему, у Кановы есть будущее? Я думаю, никакого. Голый огромный Наполеон со статуей свободы в руке у меня ничего, кроме смеха, не вызывает. Я раз двадцать писал Наполеона на табакерках. Очень может быть, это и не Бог знает что такое. Но, по совести, «Наполеон» Кановы ни одной моей табакерки не стоит...
- Да разве ваши миниатюры не нарядны? - разводя руками, возразил Разумовский; он обиделся за Канову.
- Нарядны, но в меру... Они прежде всего верны. Если аккуратность - вежливость королей, точность мельчайших деталей картины, по-моему, вежливость художника. Меня бранят за внимание к мелочам, - разве в картине есть мелочи! Задача искусства выписывать и оживлять, а одно невозможно без другого. Из искусства надо выжать воду. Сухость - недостаток в чем угодно, но только, пожалуй, не в живописи. Будущее принадлежит тому искусству, которое удачно загримируется под безделушку. Нарядность? Да, конечно, без нее не обойтись. Искусство всегда немного наряднее, чем жизнь, иначе оно было бы невыносимо... Впрочем, Наполеон моих последних табакерок почти и не наряден: усталый, пожилой человек, все взявший от жизни.
- Это оттого, дорогой месье Изабе, что вы предвидели падение империи, - сказал с усмешкой Разумовский. - Когда вы писали корсиканца, вы, наверное, уже предчувствовали, что через год будете писать нас... Я шучу, конечно, - поспешил добавить он.
- Заметьте еще, дорогой граф, - сказал месье Изабе, - что до корсиканца, который, кстати сказать, был умнее всех жителей Бурга, вместе взятых, да еще с Ballplatz на придачу, до корсиканца я писал разных революционеров. Среди них тоже попадались хорошие люди. А до революционеров я писал несчастную королеву Марию Антуанетту. Она была прелестная женщина. Политические деятели для того и живут, чтоб резать друг друга, я в этом не виноват. Мое дело - писать возможно лучше, и только. Едва ли потомство будет особенно интересоваться моими политическими взглядами, не правда ли?
- Надеюсь, вы на меня не обиделись? - спросил Разумовский. - Уж нам-то, профессиональным политикам, хвастать нечем... Кстати, слышали ли вы о последнем выступлении вашего друга князя Талейрана? Он предлагает конгрессу 21 января, в день казни короля Людовика XVI, отслужить торжественную панихиду в соборе святого Стефана... Даю вам слово!.. Должен сказать, мы все видали виды, но когда этот человек, бывший закоренелый революционер, друг и товарищ всех цареубийц Конвента, внес свое предложение, в зале наступило гробовое молчание, все мы опустили глаза, как институтки... Разумеется, предложение было принято.
