— Мне нравится наше хозяйство и нравится сельская жизнь, — сказал он мне как-то, — но человек, который не умеет читать и писать, вынужден полагаться на мудрость и знания других. Он не может иметь собственного мнения о чем-либо, что не имеет отношения к бытовым мелочам его повседневной жизни. Писец же имеет доступ в библиотеки, его возможности расширяются, он может оценивать прошлое и предвидеть будущее.
Когда мне было три года, а Паари четыре, отец отвел его в школу при храме. Сам отец не умел ни читать, ни писать, и, для того чтобы подсчитывать свой урожай и платить ежегодный налог, ему приходилось полагаться на сельского писца, рассказывая тому, что у него есть. Мы не знали, что было у отца на уме, когда он взял Паари за руку и повел по выжженной солнцем дороге к храму Вепвавета. Возможно, он только хотел приобрести уверенность в том, что его наследника не обманут, когда наступит его черед пахать тот небольшой надел, что давал нам средства к существованию. Помню, я стояла в дверях нашего дома и смотрела, как они оба исчезают в прозрачном свете раннего утра.
— Куда отец повел Паари? — спросила я у матери, которая появилась рядом со мной с полотняным узлом белья в руках.
Она помедлила, поднимая свою ношу на бедро.
— В школу, — ответила она. — Будь хорошей девочкой, Ту, сходи-ка принеси натрона.[10] Нам надо постирать это, а потом поставить тесто в печь.
Но я не двинулась с места.
— Я тоже хочу в школу, — сказала я.
Мать рассмеялась.
— Ты не можешь пойти, — ответила она. — Во-первых, ты еще слишком мала. Во-вторых, девочки не ходят в школу. Они учатся дома. А теперь поторопись-ка за натроном. Я пойду к реке.
К тому времени, как мать закончила выколачивать белье на камне у воды, оттирая грубую льняную ткань и болтая с другими женщинами, что собрались у реки, вернулся отец и отправился в поле. Плетясь за матерью по тропинке обратно к дому, я видела его согнутую фигуру с мотыгой в руках, зеленые стрелы пшеницы царапали его оголенные нога. Я помогла ей развесить белье на веревке, натянутой через общую комнату под открытым небом, такую же, как у всех в селении, потом наблюдала, как она наклонилась и стала вымешивать тесто для вечерней трапезы. Я была тиха, задумчива, я скучала без Паари, который заполнял мои дни играми и маленькими приключениями среди прибрежных зарослей папируса и травы.
Когда мать отправилась к общей печи, я бросилась в противоположном направлении, свернула с протоптанной дорожки, что извивалась рядом с рекой, и побежала вдоль узкого оросительного канала, из которого отец поливал свои несколько акров. Когда я приблизилась к нему, он распрямился и заулыбался, заслонив глаза широкой мозолистой ладонью Запыхавшись, я подбежала к нему.
— Что случилось? — спросил он.
Я стремительно обхватила ручонками его твердое бедро и крепко прижалась. Почему-то это воспоминание до сих пор живет во мне так ярко, будто и не было всех этих лет. Часто так бывает, что в намять накрепко врезаются не самые важные события, не те моменты, когда мы говорим себе: "Я буду помнить об этом всю жизнь", а самые незначительные мелочи, что пролетают незамеченными, но потом всплывают в памяти снова и снова, становясь все более реальными по мере того, как течение времени уносит нас все дальше от них. Так было тогда со мной. Я и сейчас ощущаю на своем лице касание густой, мягкой поросли на его загорелой коже, вижу чуть колышущийся ковер взошедшей пшеницы, такой зеленой на фоне залитых солнцем бежевых песков пустыни, чувствую запах его родного пота, такой успокаивающий, такой надежный. Я шагнула назад и посмотрела на него снизу вверх.
— Я хочу ходить в школу вместе с Паари, — выпалила я.
Он наклонился и, приподняв край своей короткой запыленной юбки[11] обтер им лоб.
— Нет, — ответил он.
— На будущий год, папа, когда мне будет четыре?
Его улыбка стала шире.
— Нет, Ту. Девочки не ходят в школу.
Я изучала его лицо.
— Почему нет?
— Потому что девочки остаются дома и учатся у своих матерей, как стать хорошими женами и ухаживать за детьми. Когда ты подрастешь, мать научит тебя помогать детям приходить в этот мир. Здесь, в селении, это и будет твоей работой.
Я нахмурилась, пытаясь понять. У меня появилась одна мысль.
— Папа, если я попрошу Паари, он сможет остаться дома и учиться помогать детям приходить, а я тогда смогу ходить в школу вместо него?
Отец редко смеялся, но в тот раз он запрокинул голову и его хохот прокатился эхом вдоль ряда засохших пальм, что росли между его землей и дорогой к селению. Затем он опустился на корточки и взял меня за подбородок своими огромными пальцами
— Мне уже жаль того парня, который посватается к тебе! — сказал он. — Ты должна знать свое место, малышка! Терпение, покорность, скромность — вот достоинства хорошей женщины. А теперь будь умницей и беги домой. Можешь пойти с мамой, когда она пойдет за Паари. — Он поцеловал меня в разгоряченную макушку и пошел прочь.
И я сделала, как мне было сказано. — еле волоча нога и взбивая дорожную пыль, поплелась к дому, смутно чувствуя что-то оскорбительное в его смехе, хотя я была слишком мала, чтобы разобраться в этом.
Я нашла мать на тропе, с корзиной в руках. Она встревожено смотрела на тропинку. Увидев меня, она нетерпеливо замахала рукой.
— Не приставай к отцу, когда он работает! — сказала она резко. — О боги. Ту, ты перемазалась, и мне некогда отмывать тебя. Что подумают жрецы? Идем.
Она не взяла меня за руку, но мы вместе пошли мимо своего поля, потом мимо чужих, где вовсю поспевал урожай; слева от нас тянулся ряд пальм, справа обещали прохладу непролазные заросли прибрежной растительности, а за ними широкими плесами серебрилась река.
Через некоторое время поля внезапно оборвались, кусты справа от нас сошли на нет, и перся нами возник храм Вепвавета, колонны из песчаника поднимались в ровную синеву неба, и солнце бессильно било в его стены. С самого рождения я попадала сюда в дни священных праздников, смотрела, как отец приносил наши дары, припадала к земле рядом с Паари, когда дым от воскурений мерцающими колоннами возносился над закрытым внутренним двором. Я наблюдала, как в торжественной процессии шествовали жрецы, их тягучие песнопения долго и благоговейно звучали в неподвижном воздухе. Я видела кружение танцовщиц, систры[12] в их тонких пальцах звенели, чтобы привлечь внимание бога к нашим мольбам.
Пока родители творили свои молитвы в храме, я сидела на ступеньках причала над каналом, повернувшись спиной к мощеному храмовому двору, и мои пятки тихо ласкала вода. Для меня это место было и необычайно загадочным, притягательным, запретным, и средоточием Маат, к божественному образу которой неизменно сходились все нити нашей жизни. Чередование этих праздников было нашим ритмом, тем невидимым пульсом, по которому сверялись все важные события, все приливы и отливы — в каждой семье и во всем селении.
В смутное время в храм пришла банда иноземцев. Грабители разбили лагерь по внешнем дворе храма, а во внутреннем разожгли огромные костры. Они пьянствовали и пировали в храме, замучили и убили одного из жрецов, который попытался протестовать, но не осмелились осквернить святая святых, место, которое никто из нас даже не видел, место, где жил бог, поскольку Вепвавет был богом воины, и они боялись прогневать его. Вскипая праведным гневом, управитель селения и все взрослые мужчины однажды ночью вооружились и обрушились на разбойников, когда те спали под прекрасными колоннами храма Вепвавета. Следующее утро женщины провели, отмывая камни от их крови, и ни один мужчина даже не обмолвился о том, где зарыты тела разбойников. Наши мужи были гордыми и храбрыми, истинными последователями бога войны. Верховный жрец осуществил жертвоприношение, вымаливая прощение у бога, и вновь освятил храм. Это все случилось еще до того, как отряд моего отца остановился поблизости и он пришел в селение в поисках пива.
Я любила храм. Любила гармонию колонн, что уводили взгляд к безбрежным египетским небесам. Любила само действо отправления ритуалов; аромат цветов, пыли и фимиама; роскошное внутреннее убранство; прекрасные, струящиеся одежды жрецов. В то время я еще не понимала, что восхищаюсь не самим богом, а тон пышностью, богатством, что окружали его. Конечно, я была его преданной дочерью, я всегда была ею, но все же больше меня интересовал не он сам, а проблески какой-то другой реальности, они-то и питали мои мечты.
Мы свернули на вымощенную площадку, пересекли ее и прошли между колоннами в храмовый двор, мать и я. Там уже собрались в ожидании другие женщины, они стояли или сидели на корточках, тихо переговариваясь. По внешнему периметру двора, будто соты, располагались маленькие помещения, из полумрака одного из них доносились звуки мальчишеских голосов, сливавшихся в звонкую песнь; когда мы с матерью остановились, голоса разделились снова и превратились в возбужденный гомон. Она приветливо поздоровалась с женщинами, и те закивали в ответ. Некоторое время спустя из комнаты гурьбой выбежали дети. У каждого был затягивающийся веревочкой мешок. Паари подошел к нам, запыхавшись, его глаза сияли. В мешке что-то звякнуло.
