Мы свернули на вымощенную площадку, пересекли ее и прошли между колоннами в храмовый двор, мать и я. Там уже собрались в ожидании другие женщины, они стояли или сидели на корточках, тихо переговариваясь. По внешнему периметру двора, будто соты, располагались маленькие помещения, из полумрака одного из них доносились звуки мальчишеских голосов, сливавшихся в звонкую песнь; когда мы с матерью остановились, голоса разделились снова и превратились в возбужденный гомон. Она приветливо поздоровалась с женщинами, и те закивали в ответ. Некоторое время спустя из комнаты гурьбой выбежали дети. У каждого был затягивающийся веревочкой мешок. Паари подошел к нам, запыхавшись, его глаза сияли. В мешке что-то звякнуло.
— Мама, Ту! — закричал он. — Это было так весело! Мне это нравится!
Он сел на пол, поджав ноги, и мы с матерью уселись рядом с ним. Мать открыла корзину, достала черный хлеб и ячменное пиво. Паари с важным видом принял свою порцию, и мы начали есть. Другие матери со своими сыновьями и более младшими детьми делали то же самое. Двор наполнился оживленной болтовней.
Когда мы почти закончили, к нам подошел жрец, который занимался с мальчиками, его выбритый череп поблескивал под полуденным солнцем, на плече золотом сверкала повязка. Ноги в белых сандалиях казались невозможно чистыми. Ошеломленная, я уставилась на него. Я никогда раньше не была так близко к служителям бога. Только через некоторое время я узнала в нем того самого писца, что пахал землю на восточной стороне селения. У него были тогда кудрявые темные волосы, перемазанные засохшим илом половодья, он был пьян, брел по улице нетвердой походкой и распевал песни. Позже я узнала, что мужи бога тоже возделывали землю, как мой отец, отдавая службе в храме лишь три месяца в году, когда они облачались в тончайший лен, мылись четыре раза в день, регулярно брили всё тело, вершили обряды и выполняли все служебные обязанности, назначенные верховным жрецом. Мать быстро поднялась и поклонилась ему, подав нам знак сделать то же самое. Мне кое-как удалось изобразить неуклюжий поклон. Я не могла отвести глаз от черной краски вокруг его глаз и его туго обтянутого кожей черепа. От него очень приятно пахло. Поприветствовав нас, он опустил руку на плечо Паари.
— У вас умный мальчик, — сказал он матери. — Он будет хорошим учеником. Я буду счастлив учить его.
Мама улыбнулась.
— Благодарю тебя, — ответила она. — Мой муж принесет завтра плату.
Жрец слегка пожал плечами.
— Это не к спеху, — сказал он. — Никто из нас никуда не денется.
Почему-то от его слов на меня повеяло холодом. Я подняла руку и слегка потянула за широкий синий пояс, что обхватывал его грудь.
— Я хочу ходить в школу, — сказала я робко.
Он коротко глянул на меня, но ничего не ответил.
— До завтра, Паари, — сказал он и пошел прочь.
Мама легонько встряхнула меня.
— Ты должна научиться не высовываться, Ту, — раздраженно сказала она. — Давай-ка собери остатки еды и сложи их в корзину. Нам пора домой. Не забудь свой мешок, Паари.
Мы стали пробираться к выходу присоединившись к веренице семей, потянувшихся обратно в селение. Я подобралась поближе к брату.
— Что у тебя в мешке, Паари? — спросила я.
Он поднял его и встряхнул.
— Мои уроки, — сказал он важно. — Мы записываем их красками на черепках. Я должен выучить их сегодня вечером, перед сном, чтобы повторить завтра в классе.
— А можно мне посмотреть их?
Мать, явно закипая и раздражаясь, ответила за него:
— Нет, нельзя! Паари, беги вперед и скажи отцу, пусть приходит за своим обедом. Когда придем домой, вы оба должны вздремнуть.
Так это началось. Каждый день на рассвете Паари уходил в школу, и в полдень мы с матерью встречали его с хлебом и пивом. В святые дни и в праздники он не учился. Тогда мы с ним убегали к реке или в пустыню и играли в свои детские игры. Он был очень забавный, мой брат, он редко разочаровывал меня, когда я заставляла его притворяться фараоном, так чтобы я была его царицей. Я тащилась за ним в изорванном куске льна, с вплетенными в волосы листьями и виноградной лозой на шее, на которую я нанизывала птичьи перья. Он садился на камень, будто это был трон, и выражал свою волю. Я отдавала приказания воображаемым слугам. Иногда мы пытались втянуть в свои игры других детей, но им быстро надоедало, они убегали плавать или просили у взрослых разрешения покататься на терпеливых деревенских ослах. Когда они все же играли с нами, то часто обижались, почему это я всегда была царицей, а до них никогда не доходила очередь мне приказывать. Поэтому мы с Паари развлекались одни, и так проходили месяцы.
Когда мне исполнилось четыре, я снова попросила отца разрешить мне ходить в школу и снова встретила твердый отказ. Он едва смог позволить себе, чтобы Паари посещал школу, сказал он. О том, чтобы платить еще и за меня, не могло быть и речи, и, кроме того, что полезного может девочка узнать вне своего дома? Я некоторое время дулась, сидя угрюмо в углу нашей общей комнаты и глядя, как брат корпит над своими черепками; пламя лампы колебалось, и тень Паари на стене тоже двигалась вместе с ним. Он не хотел больше играть в фараона и царицу. Он подружился с деревенскими мальчишками, с которыми ходил вместе в школу, и теперь часто, встав после полуденного сна, убегал с ними рыбачить или охотиться на крыс в амбарах. Я маялась в одиночестве и очень им завидовала; но только в восемь лет меня вдруг осенило, что если я не могу пойти в школу, значит, школа могла бы прийти ко мне.
К тому времени мать взялась за меня всерьез. Я училась печь хлеб, который был нашей главной едой, варить супы с чечевицей и бобами, жарить на огне рыбу и готовить овощи. Я стирала вместе с ней, бодро выколачивая отцовские юбки и наши грубые льняные платья на блестящих камнях, радуясь брызгам полы, что хлестали по моей разгоряченной коже, ощущая речной ил пальцами босых ног. Я вытапливала масло для ламп. Я научилась управляться с тонкой костяной иглой и старательно и аккуратно чинила отцовские юбки. Я ходила с ней в гости к подругам, где усаживалась со скрещенными ногами на земляной[13] пол их тесных общих комнат, потягивая из чашки пальмовое вино, пока она сплетничала и смеялась, обсуждая, которая из соседок снова беременна, за чьей дочерью ухаживает чей сын и как жена местного сборщика налогов однажды села слишком близко к сыну управителя, бесстыжая! Голоса плыли надо мной и вокруг, медленно погружая в сонное оцепенение, и часто возникало такое чувство, будто я сижу здесь целую вечность; и дрожание темной жидкости в моей чашке, и песок под моими бедрами, и струйка пота, медленно ползущая но шее, — все это вместе части некоего заклятия, удерживающего меня в плену. Некоторые женщины были на последних месяцах беременности, и я украдкой разглядывала их уродливые фигуры. И они тоже были частью заклятия, частью магии, которая удерживала меня здесь и стремилась превратить в одну из них.
Иногда, в темное время суток, мать вызывали принимать младенца. Я не придавала особого значения этим редким нарушениям спокойствия. Я смутно слышала, как она торопливо о чем-то говорила с отцом и уходила из дому прежде, чем я успевала снова провалиться в глубокий сон. Учить же меня своему ремеслу она начала сразу после моих восьмых именин. Однажды ночью я открыла глаза и увидела, что она склонилась надо мной со свечой в руке. Паари безмятежно спал, уютно свернувшись на тюфяке на своей половине. В общей комнате слышались приглушенные голоса.
— Вставай, Ту, — сказала мать мягко. — Меня зовут на роды к Ахмос. Это моя работа, и однажды она станет и твоей работой. Ты уже достаточно большая, чтобы помогать мне, поэтому начинай учиться принимать роды. Не надо бояться, — добавила она, пока я с трудом поднималась, нашаривая одежду. — Роды будут несложными. Ахмос молода и здорова. Пойдем.
Сонная, я поплелась за ней. Муж Ахмос сидел на корточках в углу нашей общей комнаты, вил у него был озабоченный, рядом с ним сидел заспанный отец. Мать остановилась, чтобы взять мешок, который всегда стоял наготове у двери, и вышла. Я двинулась следом. Воздух был прохладный, наверху, в безоблачном небе, плыла луна, на фоне темного неба виднелись высокие островерхие пальмы.
— За эту работу нам положен один живой гусь и рулон полотна, — сказала мать. Я не ответила.
Дом Ахмос, как и все остальные, был не намного больше обшей комнаты под открытым небом, с задней стороны к нему примыкали ступени, что вели в спальни. Когда мы, босые, вошли в дом, нас встревоженно приветствовали мать роженицы и ее сестры, что сидели на корточках вдоль стены, возле них стоял кувшин с вином. Мать что-то шутливо сказала им, когда вела меня по ступеням наверх в спальню супругов. Мы вошли в маленькую уютную комнатку со стенами из саманного кирпича, увешанными циновками; на полу лежал грубый плетеный ковер. Большая каменная лампа горела у тюфяка, на котором, скорчившись, лежала Ахмос, одетая в свободную льняную сорочку. Она мало напоминала ту молодую улыбчивую женщину, которую я знала. Глаза у нее были огромные, лоб блестел от пота. Когда мать поставила свой мешок на пол и приблизилась к ней, женщина протянула руку.
