Третий выстрел поразил голову коня, стоявшего среди высоких камышей, едва видимого. Стрелок уже просчитал последующие события. Ему нужен живой мальчишка…
Четвертый выстрел произведен почти наугад, по шевелившемуся камышу. В ответ раздалось предсмертное конское ржанье.
Зверолов видел, что двое ордынцев в стороне тщетно пытаются нащупать брод и выйти к нему за спину. Он оставался спокоен и сосредоточен.
Внезапно зверолов перевел пленного ордынца из лежачего положения в сидячее и крикнул чуть охрипшим простуженным голосом:
– Мен! Делаю мен. Мне мальчишка, вам батыр. Вам батыр, мне мальчишка. Мен!
Из камышей пустили стрелу, которая мягко ткнулась в землю на значительном удалении.
– У вас осталось шесть лошадей на восьмерых и еще батыр. До кочевья далеко. Зачем вам пленник, обуза?
В ответ с луговой стороны прилетела и ткнулась в берег еще одна стрела, но уже значительно ближе.
Зверолов рассердился, вынул нож с широким лезвием и взял его рукой за лезвие. Он отмерил большим пальцем свободную часть острия, показал ордынцу и воткнул ему пониже спины.
Ордынец вскрикнул и разразился злой отрывистой бранью. Возня в камышах затихла.
– Мальчишку мне, батыр вам. Мальчишки мало, батыр много. Зверолову раб без надобности. Мен или батыру секим башка.
Зверолов опустил большой палец и освободил на лезвии острие длиной в вершок[6], показал ордынцу. Но в этом время из камышей вытолкнули перепуганного мальчишку с веревкой на ноге.
Зверолов обрезал путы на ногах ордынца, при этом оставил связанными руки и пустил его к противоположному берегу. Он держал ордынца на прицеле во время одновременного перехода брода обоими пленниками до тех пор, пока мальчишка не выбрался на берег по скользкому обрыву.
– Как тебя зовут? – спросил зверолов.
– Васек.
– В поле твои родичи остались?
– Нет, – Васек отрицательно качнул головой. – Сходцы из Московской губернии и малоросс. Порожние земли искали. Они меня жалели. Мои-то в холерный год померли.
Зверолов о чем-то задумался, вспомнил старинную песню:
«Как у пташки два гнезда,
У волчицы дети,
У меня, сироты,
Родных нет на свете…»
Судя по всему мальчишка охотничьего дела не знал и был бы обузой, но зверолов неожиданно для паренька сказал:
– Когда-то и мне пришлось так бедовать. Хочешь со мной странствовать? Тогда в путь-дорогу.
С утренней зорькой семья вольного поселенца, табунщика[7] Максима Калачева пробудилась.
Выйдя во двор, Максим поежился на свежем утреннем ветерке и точно сбросил остатки короткого летнего сна. Первые золотистые лучи занимающегося дня вызвали легкую полуулыбку на бородатом угрюмом лице. День начинался мирно, и казалось, ничто не потревожит покой безоблачного простора.
Привычным хозяйским взором Максим окинул двор. Перед избой небольшой амбар, сложенный из известкового дикого камня, за избой деревянная банька и высокий сеновал, сбоку хлев для четырех дойных коров и клеть для свиньи. У избы, напротив крыльца, еще недостроенная погребица над готовым погребом. Все на месте, все в порядке.
Максим обустраивался в Диком поле основательно. Три взрослых сына – главные помощники. В семье еще две дочери на выданье да младшая – общая любимица, похожая на цветок, который трогательно обозначился, но еще не распустился.
В амбаре имелся хлеб прошлого урожая. Во дворе полно скотины: коровы, свинья, важно вышагивающий огненно-красный петух, копошащиеся куры. В степи овцы и кони. На зов с луга прибегал прирученный сайгачонок. Уже привычно смотрелся выводок длинноногих дроф. Парни шутки ради подобрали в поле яйца самых крупных полевых птиц и подложили в гнездо курицы. Получилась забава для всей семьи.
Весной перепало несколько дождей, и безоглядная зеленая степь сулила добрые корма на длинную зиму. А если скотина сыта, то и человек в достатке.
Издалека ветерок принес конский топот и ржание. Где-то в дальних лугах у табунщика паслись на приволье несколько косяков одичавших лошадей. Там же бродило стадо коров и овец. Что еще нужно свободному человеку?
В здешних краях поселенцы держали скотину под открытым небом. Кое-кто на калде – загоне, огороженном длинными жердями, привязанными к вкопанным столбам. Сюда на зиму, а иногда и летом на ночь, если шалили медведь или волки, загоняли овец и рогатый скот. Многие поселенцы и пастухи и коров держали без ограды. А кони вообще привязи не знали. Даже зимой паслись в степи, добывая корм, сухие мерзлые былинки копытами из-под снега. Их если и подкармливали сеном, то только в самые лютые морозы и гололедицу.
На возвышенных местах сильный порывистый степной ветер оставлял мало снега, но до очередного взгорка приходилось преодолевать пространство по колено в снегу. От студеных морозов и ветров лошади в поле покрывались густой длинной шерстью. Небольшие ростом, они по резвости и выносливости не имели равных. Суровая природа делала свой отбор.
Сеновалы в Диком поле строили единицы, чаще выходцы из северных сырых областей; по привычке. Сено свозили к избам и складывали в огромные стога. Некоторые сена вообще не косили, полагаясь целиком на природу. В первородной степи после морозов много высокого сухого травостоя. Но в таком случае падеж скота становился высоким. Потому большинство поселян сена для скотинки подкашивали.
Первые русские переселенцы Дикого поля являлись не столько посевщиками, хлебопашцами, а больше пастухами. По старому понятию – хлеб всему голова, и они сеяли пшеницу и другие культуры, но не в промышленных объемах, а только для себя. Главная промышленность русского крестьянина – хлебопашество – в Заволжье долго не развивалась из-за отрезанности от обжитого мира. Зерно просто некуда девать.
Переселенцы могли сбывать излишки зерна в меновой торговле только казакам на Яике. В семнадцатом-восемнадцатом веках яицкие казаки, потомки волжских повольников-бунтарей, пашни почти не пахали, хлеба не сеяли, только огороды держали. Казаки вели непрерывную войну – оборону от многочисленных кочевых орд – и промышляли красную рыбу – белугу, осетра, севрюгу… Заготавливали множество икры, коптили балыки, на волжский манер. Кочевники воды побаивались, рыбу не ловили, не ели. Конкурентов у казаков не имелось. Зато рыбы в Яике водилось столь же изобильно, как в Волге-матушке.
Привозили переселенцы соленую икру с Яика возами. В степи, вдали от больших рек, можно видеть, как поселянин на толстый ломоть пшеничного хлеба намазывал такой же толстый слой черной икры и, подкрепившись, правил коня в степь к табуну лошадей. Сазаньей икрой кормили дворовую птицу – гусей, уток, кур.
Озера Дикого поля и реки, впадавшие в Волгу, кишели рыбой частиковых пород: сом, сазан, жерех, щука, судак… Рыбу били палками на отмелях, ловили штанами и рубахами с завязанными штанинами и рукавами. Момент – и рыба на столе. Ловили сетями и множеством хитроумных приспособлений. Но в притоки из Волги икряная красная рыба высоко не поднималась. Оттого избалованные изобилием природных даров переселенцы везли икру с Яика. На Яик везли хлеб, мед, товары быта, а с Яика рыбу…
Жили переселенцы преимущественно пастушеством, скотоводством. Пастушество стало главным делом переселенцев Дикого поля на протяжении полутора веков. Пока Россия не встала на Волге твердой ногой, сеять хлеб к тому же было опасно – спелую ниву кочевники могли поджечь, могли потравить конями. Поле уберечь труднее, чем подвижное стадо.
За полтора столетия у здешних русичей выработалось особое уважительное отношение к пастухам. В Диком поле пастух гораздо больше чем просто работник. Кормильцы и воины, отражающие наскоки кочевников, первооткрыватели новых пастбищ, сенокосов, а еще охотники, кузнецы и врачеватели всякой живности и, конечно, поэты Поля, сложившие много песен. Они обустроили первые селенья и поставили на пустынной дороге с Волги на Яик первые постоялые дворы, называемые уметами. Они терпели зной и мошку летом. А зимой отыскивали малоснежные места для скота, охраняли от волчьих зубов и покраж кочевников. Легко одетые привычно сносили холод и голод. Случалось спали в снегу.
С них начинала развиваться первейшая российская скотоводческая промышленность, конезаводы, салотопенные заводы, самое большое в мире производство сала от курдючных овец.
Овечьих пастухов в поле звали малоросским словом чабан. Овец они гнали криками – чаба! чаба!
А чаще всего здешних пастухов называли табунщиками. Это название прижилось к пастухам в большей мере в безлесых районах Дикого поля, где гуляли большие табуны лошадей. С ростом земледелия и перевозок в пустынных местах лошадей требовалось все больше. Табунщики поставляли наилучших, самых выносливых и неприхотливых, хорошо объезженных скакунов. Покупателям перегоняли лошадей за сотни верст.
