Жак рассмеялся:
— Вовсе нет. Но, думаю, посильнее, чем письмо. — Он развернул листки и сел на пол рядом с кроватью. — Тебе известны сочинения Туллия, сэр Невиль?
— Только некоторые речи. Мой отец полагал неразумным, чтобы я заучивался.
— Удивительно уже, что ты вообще умеешь читать, — с усмешкой сказал Жак. Невиль смотрел, как он развязал стопку страниц и начал раскладывать их неровным квадратом. — Если бы ты читал «Ad Herennium», мой дорогой Невиль, ты бы понял, что это система мнемоники. Посмотри на картинки: повешение Иуды, Луна, колесо. Несложные изображения, но окруженные странными деталями. Люди, отобравшие их у Родриго, посчитали листки за колдовство, и избили из-за них беднягу почти до смерти. На самом деле это всего лишь применение искусства памяти Туллия.
— Не понимаю.
— Вот отчего люди этой дамы способны так удачно торговать, — сказал Жак. — Они помечают в памяти все, что видят и слышат на рынке. В этой памяти, — он постучал по страницам. — Они знают, чего мало, а что в избытке. Они знают цены на все, и даже имена всех членов гильдии во всех городах, через которые они проходят. И псов членов гильдии. Если бы они были должным образом обучены Искусству, им не понадобилась бы даже эта подпорка, — он небрежно перебирал страницы, — но они могли бы запомнить сотню имен, если бы услышали их произнесенными однажды, — и они могли бы отличнейшим образом тебе их повторить через год..
— Я когда-то слышал о человеке, который такое мог. — Невиль перекатился на бок и потянулся за страницей. На ней были мужчина и женщина, прикованные друг к другу и держащиеся за руки. Над их головами парила корона. — Значит, никакого колдовства здесь нет, — сказал он с облегчением.
Жак покачал головой.
— Что-то все же есть. Иначе — зачем она нам солгала?
* * * *
За ужином Женевьева Романаль была очаровательна. Она надела прекрасное зеленое платье, а волосы убрала в кружевной чепчик. Платье премило открывало ее грудь, и всякий раз, как Невиль обращал на этот факт внимание, все серьезные размышления из его сознания выметало. Тем более, что она так ему улыбалась.
Она пригласила Уоррела, священника, и своего альмистра [1] отобедать с ними.
Ход, конечно, был рассчитан, но к тому же настолько очевиден, что обезоруживал.
Жак намеревался переговорить с альмистром в любом случае, и теперь принялся за оленьим окороком обсуждать с ним благотворительность, а Уоррел, беспокойно наблюдал за происходящим. Очевидно было, что очень большую часть своих богатств Женевьева раздавала бедным. Торговля ради прибыли считалась противоправной, и Невиль с радостью убедился, что такого греха она избежала.
— А кто ваш попечитель? — спросил Невиль, накладывая себе третий кусок оленины.
— Мой попечитель? — Она моргнула.
— Кто распоряжается в этом поместье? — В его понимании вопрос был совершенно тривиален.
— А-а. Да. — Она поводила пальцами над ломтем хлеба, на который была положена ее еда [2]. Оторвав от хлеба кусочек, она с его помощью набрала овощей и соуса на один прием. — В отсутствие наследника мужского пола в доме и до тех пор, пока я не выйду замуж, земля, естественно, принадлежит герцогу.
— Но кто отвечает за повседневные дела?
— Я. То есть, — быстро добавила она, — у дома нет главы, а я исполняю приказы герцога.
— Которые, должно быть, нечасты и расплывчаты, — предположил Невиль. — Он живет за сто лиг отсюда. Значит, у вас здесь во главе дома нет мужчины?
— Нет. — Она посмотрела ему в глаза. — Как видите, дом процветает.
Невиль кивнул. Ему не особенно нравилась мысль о женщине, управляющей поместьем такого размера, но это было достаточно распространено во время крестовых походов и Смерти.
— Я удивлен, что герцог не выдал вас за какого-нибудь славного молодого дворянина, — продолжал он.
Она прямо вспыхнула:
— Он не видел меня с пяти лет. Может быть, он забыл обо мне.
— Ну, женщине не следует быть незамужней, — сказал он.
— Вы женаты? — спросила она.
Невиль вернулся к своей оленине.
— Был, — коротко ответил он.
— А. Извините. — Она взглянула на священнослужителей, которые что-то обсуждали. Похоже, настала очередь альмистра сидеть сложа руки и наблюдать. — Расскажите мне, что случилось, — сказала она.
— Я бы лучше не хотел.
Женевьева улыбнулась.
— Ах, сэр Невиль, вы забыли, что раньше обещали мне историю. И, в конце концов, это вы просите поместье о гостеприимстве. Расскажите мне.
— Зачем?
— Затем, что жизнь коротка, мы можем больше никогда не встретиться, и нет попросту ничего достойного обсуждения, кроме вещей основополагающих: боли, любви, встреч и расставаний.
Он коротко рассмеялся.
— Я не ожидал, что вы будете так серьезны.
— Разве я серьезна? Может быть, я просто хочу как можно скорее покончить со всем серьезным, чтобы мы могли позволить себе должную легкомысленность.
Невиль покачал головой. Ее нисколько не миновала чудаковатость — обычная для всякого, выросшего в деревенской изоляции.
— Я расскажу вам, если и вы мне что-нибудь расскажете.
— Нет. Теперь рассказывайте! Я этого требую.
Он вздохнул.
— Рассказывать особо нечего. Мы поженились совсем молодыми, в четырнадцать лет. Сесиль умерла в двадцать.
— Как она умерла?
— Чума. От нее умирала ее мать, и она настояла на том, чтобы остаться с матерью. Я… не смог заставить себя навестить их. Когда она заболела, я… стоял под ее окном и слушал, как она умирает. Я не мог войти.
— Вы поступили мудро, — сочувственно сказала Женевьева. — Но это, должно быть, далось вам очень тяжело.
— Не мудрость это была, обычная трусость! — Он повысил голос, и остальные примолкли. Невиль уставился на Жака. — Обычай заставляет нас бросать больных чумой. Но это всего лишь извинение трусости.
Жак мягко покачал головой:
— Вы живы, чтобы теперь защищать нас, сэр Невиль. Я уверен, что ваша жена хотела бы этого. И еще я уверен, что этого хотел Бог.
Было слишком поздно; он вспомнил, как стоял под ее окном, слушал ее крики в бреду и выучивал урок собственного бессилия. Он
