Ратники и горожане (много было и чужих, что бежали из разоренных поляками деревень) работали неустанно. Изнуренные лошади, спотыкаясь и скользя, тянули по вытоптанному до слякоти снегу лес. Нестройно стучали топоры. Мужики, несмотря на мартовский холод, рубили в одних нижних рубахах, насквозь пропитанных потом. В открытые ворота все приезжали и приезжали возы с припасами, порохом, разобранными пушками. Дьяки в изгвазданных грязью сапогах сновали всюду, делали подсчет привозимых запасов, численности прибывших ратников, расписывали людей по местам. Не дай бог, где-нибудь ошибиться — у воеводы Шуйского каждый человек, каждая крупица пороха, каждое зерно хлеба в амбарах на счету!
Иван Петрович Шуйский с воеводой Василием Федоровичем Скопиным-Шуйским выехали понаблюдать за ведущимися работами. Скопин-Шуйский указал плетью на деревянные башни, сооруженные рядом с каменными для дополнительной защиты. Задрав голову, Иван Петрович глядел сумрачно, кивая тому, о чем говорит сейчас Скопин-Шуйский.
На той башне, подле которой стояли воеводы, работал Михайло. Разогнув спину, он убрал с лица мокрую прядь и отдышался. Здесь, на вершине стены, обдуваемой злым ветрам, был виден весь город, и Михайло, не выпуская из рук топора, невольно залюбовался раскинувшимся перед ним видом. Дома грудились тесно друг к другу, белые кровли колоколен и храмов возвышались всюду. Шум ремесленных домов, гомон посада и торга, сейчас, с прибытием сотен беженцев ставшего еще более обширным, слышался даже здесь, на высоте. Город окружал дополнительный пояс каменных стен, меньший, чем тот, крайний, на котором работал сейчас Михайло. На возвышении хорошо виднелся отсюда каменный бастион древнего кремля, увенчанный куполами Софийского собора. Да, не сравнится Псков с теми крепостями, в которых Михайло успел побывать, но он все еще помнил непобедимое войско Ба-тория, помнил пылающие города и подумал — неужто здесь выстоим? А ежели победим? Но сейчас в это верилось слабо. Схватив топор поудобнее, Михайло, превозмогая растекшуюся по телу свинцовую усталость, вновь принялся за работу.
А Иван Петрович, тронув коня, двинулся дальше. Тут князь, опомнившись, тряхнул головой — понял, что на какое-то время, погрузившись в свои мысли, перестал слушать доклады соратника. На то были причины — сегодня утром доставлено было ему послание из дома, в коем сообщалось, что жена его прежде времени выкинула дитя. Снова вынужден он переживать гибель своего дитяти. Снова! За что сие наказание? Неужто Господу не угодно, дабы князь Шуйский продолжил свой славный род?
— Как мыслишь, Иван Петрович, выстоим? — вопросил вдруг Скопин-Шуйский, ведущий своего коня бок о бок с конем старшего родича и с обожанием глядя на князя.
— Не ведаю, — сумрачно ответил Иван Петрович. — Одно знаю — ежели Баторий Псков возьмет, почитай, война проиграна. Он уже так осильнеет, что его уже ничем не cокрушить будет. Потому и вгрызаемся в эту землю, как можем…
Он вновь обернулся, глянул на деревянные башни, поглядел вокруг и довольно кивнул, лишний раз подивившись размаху ведущихся работ.
— Даже вот ради них… — Он указал на трудящихся мужиков и посильно помогающих им ребятишек и баб. — Ради них стоять и биться будем. А там, ежели даст Бог…
И позже, вечером, в избе своей, когда сменил испачканное брызгами грязи платье на домашний легкий кафтан, он стоял на коленях перед иконами и молвил:
— Ежели неугодно тебе, Господь, дать мне сына, так дай мне сил! Дай мне отстоять древний Псков, не оставь нас. Заступись, Господи! Вложи силу великую в оружие наше, обращенное против врагов земли нашей!
В дверь робко заглянул слуга, смутился, увидев склонившегося перед киотом князя. Полуобернувшись, Иван Петрович произнес:
— Молви!
— Воеводы к тебе, княже…
— Зови, — вставая, приказал князь. Младшие воеводы Плещеев-Очин и Лобанов-Ростовский снова прибыли доложить о строительных работах во вверенных им участках города — надлежало принять. Отогнав охватившие его уныние и усталость, Иван Петрович встретил воевод и вместе с ними присел за стол, приготовившись внимать и указывать. Был недоволен — слишком медленно протекали работы. Сведя брови, вопросил:
— К лету успеем все достроить?
— Людей не так много, — возразил Плещеев-Очин, — нам бы к осени успеть…
Плохо! сказал Иван Петрович. Плохо! Буду просить государя прислать еще людей. Ежели будет такая возможность. Баторий ждать не станет…
С тем и отпустил воевод.
А утром следующего дня в Псков с несколькими сотнями казаков прибыл атаман Михаил Черкашенин. Встретившись с Иваном Петровичем, они крепко пожали друг другу руки — помнили друг друга со времен Молодинской битвы. Атаман, оглаживая поросшее седой щетиной лицо, взирал с восхищением на размах строительства.
— Знатно ты все устроил здесь, князь! Сразу видно, доброму воеводе поручено сие непростое дело!
— Да, токмо рук не хватает, — протянул недовольно Шуйский.
— Подсобим, — кивнул Черкашенин и, обернувшись к Ивану Петровичу, молвил со светлой и доброй улыбкой:
— По зову самого Господа пришел я сюда на защиту Русской земли. Знай, князь, что мне, видать, быть тут убитым, а Псков устоит — вот долг мой, к коему призвал меня Господь! Так и будет…
— У меня тут каждый ратный на счету. Так что береги себя, — невозмутимо отверг Шуйский. — Нам всем тут устоять надобно. Так и город защитим.
— Защитим, — уверенно подтвердил, кивнув, донской атаман.
* * *
Анне многое пришлось пережить за минувшую зиму. Несчастья и лишения обрушились на нее разом, да так, что даже Архип не ведал, оправится она от хвори или нет…
После разгрома отряда Кмиты Архип, благодаря воеводе Бутурлину найдя дровни, повез дочь и внуков в Троицс-Болдин монастырь под Дорогобужем, переждать череду проливных дождей. Туда же стремились толпы из разоренных литовцами деревень. По дороге пришлось ему поведать дочери о смерти Белянки, и, узнав об этом, Анна, и без того ослабленная после жутких родов и плена, лишилась последних сил. Полуживую, Архип привез ее к Троице-Болдинской обители…
На подворье было не протолкнуться — гудящая, стонущая толпа валила в раскрытые ворота; люди влачили на себе какие-то узлы с пожитками, ревущих детей, полуживых стариков. Где-то уже пихались, дрались, откуда-то сыпались проклятия, слышался женский вой. Братия не справлялась, размещали людей даже в соборах и амбарах, кормили скудно.
Из последних сил Архип с семьей дотащились до амбара, где уже битком было набито людей. Отовсюду слышался шелест голосов, чей-то натужный кашель, чьи-то сдавленные рыдания, в воздухе витал тяжкий дух десятков немытых тел… Разместились в темном углу, подальше ото всех. Постелив зипун прямо на солому, Архип уложил больную Анну и сам начал выхаживать. Матвей и Василий, прижавшись друг к другу, с испугом глядели на мечущуюся в беспамятстве мать, на хлопотавшего над ней деда.
— Не бойтесь, сынки мои, — успокаивал внуков Архип и, ложась спать, охватывал их с двух сторон и прижимал к себе. Просыпаясь среди ночи, слушал дыхание спящей Анны, заглядывал в личики безмятежно спящих на его груди внуков, и даже в этом холодном зловонном амбаре ему становилось порою радостно и спокойно на душе, что сейчас они все рядом. Лишь бы Анна поправилась…
Архип глядел мрачно на больную дочь и думал о том, что остаться здесь надолго никак нельзя, иначе скоро ударят морозы и везти слабую здоровьем Анну и маленьких детей в лютые холода очень опасно. Надобно ехать в Мещовский монастырь, где он провел год после смерти Белянки…
О том Анне, с коей он даже не успел толком поговорить, еще надлежало рассказать. О том, как вез зимними дорогами гроб с телом Белянки в тот монастырь, видя в ночи горящие глаза волков, как не спал и не ел, только на ямах менял лошадей и гнал дальше, лишь бы успеть побыстрее предать тело супруги земле… Иной раз волки подходили совсем близко — он видел мелькающие среди сугробов быстрые тени хищников и все сильнее погонял коня.
