Нет в думной палате привычного гула возмущения и споров о том, как и что следует делать далее. Молчит и царь, потухшим взором глядя куда-то поверх седоватой головы Щелкалова. Польская и литовская знать, воодушевленная победами, готова обобрать своих крестьян и купцов еще больше, дабы собрать новое войско. А Иоанн помнил созванный им в начале зимы Земский собор, где собрал он всех служилых людей, дабы принять совместное решение о дальнейших действиях. Он как бы умывал руки от бедствий, что несло на его земли нашествие Батория, хотел разделить с народом бремя ответственности за то, что Россия готова была отказаться от всех захваченных в этой войне земель, дабы добиться мира. Земель, обильно политых русской кровью за прошедшие четверть века. Но им, служилым людям, коим война эта принесла только разорение, какое было дело до этих самых напрасных жертв? Иоанн тоже хорошо это понимал.
«Вся земля просит тебя, государь, заключи мир. Больше того, что есть, с наших сел не возьмешь, против сильного господаря сложно воевать, когда из-за опустошения наших вотчин не имеем, на чем воевать» — гласило решение собора, и Иоанн уже тогда понял, что проиграл окончательно, ибо в стране не осталось никого, кто был бы сторонником продолжения войны.
Первым тишину прервал седобородый Иван Мстиславский. Он поднялся с места, опираясь на посох, и молвил:
— Что говорить о мире? За минувшую зиму литовцы сожгли Холм, Старую Руссу, в окрестных деревнях множество людей посекли, иных забрали в полон. Шведы в Эстляндии берут одну крепость за другой… Ныне Великие Луки потеряны, и тем самым Баторий вбил железный клин в нашу землю, и ныне Псков и Смоленск будут под ударом. Пока не отодвинут нас от моря Свейского, так и будут давить и бить. Шведам осталось лишь Нарву взять, Орешек и, почитай, Новгород у них в руках окажется. Ежели Псков не выстоит, северные земли мы потеряем навсегда. Велика ненависть к нам, а мы слабы, и никто не поступится, пока до Москвы не дойдут и всех нас не изничтожут, отберут все наши города и богатства земли нашей…
— Так что же делать? Москву добровольно отдать? — выкрикнул раздраженно со своего места Богдан Вельский. Матерый боярин пропустил мимо ушей сказанное государевым любимцем. Пристально глядя на Иоанна, он продолжил:
— Соберем, государь, всю оставшуюся силу и будем биться. Укреплять надобно Псков и Новгород…
— А Нарва? — выглянув через рядом сидящих Дмитрий Годунов.
— Нарве, боюсь, не выстоять, — ответил Трубецкой и с сожалением покачал головой.
Иоанн склонил голову, помолчал некоторое время, затем молвил устало:
— Воевать надобно. И я бы воевал и сам возглавил рать. Но где взять эти силы?
Он поднял голову и добавил уже громче:
— Потому велю отправить к Стефану самых богатых языком послов вновь! Пущай молвят от моего имени, что готов я отдать ему всю Ливонию, мной завоеванную. С ними и Дерпт, и Феллинн, и Пернау…
Скорбно опустив голову, Иван Мстиславский тяжело опустился на скамью. Когда-то, в начале войны, он брал эти города и видел, как умирали тогда русские воины, с именем государя на устах отправляясь в бой. Все было напрасно…
— Но Нарву, — молвил государь и тут же осекся, словно у него перехватило дыхание. Царевич, обернувшись к нему, с тревогой поглядел на отца. Переведя дух, Иоанн проговорил: — Нарву отдавать не велю. Чем угодно для мира поступлюсь, но этот выход к морю… Не отдам!
Он поглядел тяжело на Мстиславского и добавил:
— Твоих сыновей, князь, ставлю во главе пяти полков, что стоят путях к Москве. Велю им держать войско в кулаке и без приказа не вступать в бой…
На том и окончилось собрание. Привычно решение государево — держать основное войско подле столицы, дабы можно было в любой момент противостоять и ляхам, и шведам, и татарам, любой ценой добиваясь столь необходимого мира.
ГЛАВА 2
Петр Никитич Шереметев с толпой вооруженных слуг, словно хозяин, въезжал в имение своего дяди — Федора Васильевича. Дворовые, зная Петра в лицо, не посмели его остановить.
Гордо задрав опушенный первой светлой порослью подбородок, Петр осмотрел двор, усмехнулся чему-то, придирчиво поглядел на смущавшихся девок. Спрыгнул с седла и, уперев руку в бок, медленно стал шагать к терему, вытягивая вперед ноги в щегольских красных сапогах. По пути, приобняв одну из приглянувшихся ему девиц, он шепнул ей на ухо:
— Скажи мне, есть ли здесь у вас приказчик?
— Я здесь, — ответил за девицу вышедший из толпы дворовых седовласый жилистый старик. Мягко отстранив девицу, Петр, улыбаясь, словно довольный лис, поманил его рукой.
— Ты-то мне и нужен. Пойдем…
Уже год Федор Васильевич Шереметев находился в польском плену. И, как надеялся Петр, он сдохнет там от лишений и голода. Еще несколько лет назад Федор Васильевич не чурался раздавать племяннику тяжелые затрещины (навсегда запомнил Петр, как в шутку хотел стащить саблю дяди, и тот так больно настучал по голове, что и на следующий день в глазах все кружилось и двоилось). Все эти годы Петр пытался понять, за что его презирает родной дядя, чем провинился перед ним несчастный ребенок-сирота?
А теперь Петр решил, что вправе распорядиться имуществом Федора Васильевича, как ему захочется. Во-первых, он желал отомстить за годы унижений своему дяде, а во-вторых Негр пока был единственным взрослым мужчиной в семье Шереметевых. А ведь Негр действительно считал себя взрослым! Как-никак семнадцать лет исполнилось! Уж успел мыльником на последней свадьбе государя отслужить! И сколь еще впереди!
Негру было недосуг копаться в бумагах, где описывалось имущество Федора Васильевича — для этого он привез своих приказчиков. Вооруженные ратники, что пришли вместе с Петром, выгребали из кладовых сундуки с тканями, посудой, оружием, тащили иконы. Закинув ноги в своих великолепных червленых сапогах на обеденный стол, Петр думал о том, что все складывается для него как нельзя удачно.
Он по-прежнему жил в имении покойного отчима своего, Ивана Шереметева Меньшого, хотя и мечтал уже съехать оттуда в свой терем (от покойного отца ничего не осталось, имение отобрано было государем как у изменника). С Еленой, родной дочерью Ивана Меньшого, он лишь с годами нашел общий язык, радел он за нее, как за родную сестру, и Федю, младшего брата Елены, любил всем сердцем. Сыновью любовь питал он и к их матери, Домне Михайловне. Правда, в последние годы она совсем ослабла от болезни, не оправившись до сих пор от гибели мужа…
Все изменил случай, и Петр считал, что перед ним вскоре будут открыты все двери. В прошлом году боярин Никита Романович Захарьин выдал свою дочь Анну замуж за князя Ивана Троекурова, родного племянника Домны Михайловны. На правах родича он, со своим старшим сыном Федором, зачастил в гости к Домне Михайловне. Петр поначалу не знал, о чем они говорят за закрытыми дверями, не знала и Клена, все пытавшаяся подслушать…
Но Федор, сын боярина Никина Захарьина, сам вскоре вышел к Петру, обнял его за плечо, спросил про службу для приличия, отпустил какую-то непристойную шутку, а потом, похлопав Петра по груди, сказал главное:
— Хотим мы царевича Ивана женить на Елене. Ты как брат подсоби уж!
— Да я… — оторопел Петр, открыв рот, но Федор, смеясь, отмахнулся:
— Тебе ничего для этого делать ненадобно, кроме как подготовить сестру к смотру невест! Ну и шепни ей, мол, скоро царевич Иван мимо имения проследует, пущай во двор выйдет… Матери не говори! Не дозволит! Ну… ты понял, да? Подсоби!
И, взглянув светло-светло в очи Петру, вновь похлопал его по плечу…
— Я боюсь спросить… Дозволено ли кем-то свыше, дабы вы забирали все это имущество с собой? — прервал его радостные мысли приказчик Федора Васильевича Шереметева. Он растерянно провожал глазами дюжих ратных, что тащили во двор всю многочисленную рухлядь. Вздохнув, Петр медленно скинул ноги со стола, поднялся и неспешным шагом приблизился к приказчику. Старик робко глядел на него, выпучив глаза.
