извечный предмет родительского тщеславия и мера ценности жены. Но с другой стороны, беспрерывное появление на свет одних только мальчиков немного огорчало Лию и ее сестер. Отец похвалялся своим шумным потомством, и все его супруги любили моих братьев, но втайне мечтали о дочерях и, беседуя между собой, потихоньку сокрушались, что никак не могут зачать от Иакова девочку.
Дочери облегчали бремя материнских забот: они помогали женщинам прясть и молоть зерно, присматривали за маленькими мальчиками, которые вечно мочились по углам шатров, сколько бы им ни твердили, что это плохо.
Но была у женщин и еще одна причина желать рождения девочек: ведь только дочери сохраняли память о них. Сыновья не слушали истории матерей и отдалялись от них, едва лишь чуть-чуть подрастали. А я была единственной девочкой в семье. Моя настоящая мать и мои тетки-матери рассказывали бесконечные истории о себе. Чем бы ни были заняты их руки: баюкали младенцев, готовили еду, пряли, ткали - уста изливали на меня поток речей, наполнявших мои уши.
В ржавой тени Красного шатра - шатра, куда женщины уходили кровоточить, они, перебирая мои кудри, делились воспоминаниями о проделках юности, излагали саги о рождении детей. Их истории были подношениями надежды и силы Царице Небесной, но дары эти предназначались только мне одной, и никому больше.
Я до сих пор чувствую их любовь ко мне. Я лелею ее в своей душе. Она поддерживала меня и помогала мне выжить. Так было всегда, даже когда я навеки рассталась с этими женщинами. И даже теперь, много лет спустя после их смерти, память о них служит мне утешением.
Я поведала предания моих матерей следующему поколению, но история моей собственной жизни была запретной темой, и от этого молчания сердце мое едва не разорвалось. Но я не умерла, я прожила достаточно долго, чтобы другие истории заполнили мои дни и ночи. Я смотрела, как младенцы впервые открывают глаза навстречу новому миру. Я находила причины для смеха и для благодарности. Я была любима.
А теперь ко мне пришли вы - женщины с руками и ногами мягкими, как у царицы; у вас больше кухонной посуды, чем нужно; вам дарованы безопасное деторождение и возможность говорить свободно. И вот вы здесь - жадные до историй, давно утраченных. Вы тоскуете по словам, которые могут заполнить великую тишину, поглотившую меня, как прежде она поглощала моих матерей и бабушек.
Ужасно, сколь многое утрачено, и я хотела бы больше рассказать о женщинах, чья память представляется мне священной.
Я благодарна, что вы пришли. Я выплесну на вас все накопившееся, так что, покинув меня, вы многое узнаете и станете сильнее. Да будут благословенны ваши глаза. Да будут благословенны ваши дети. Да будет благословенна земля, по которой вы ступаете. Сердце мое, словно черпак, до краев наполненный свежей водой.
Да будет так.
Истории моих МАТЕРЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Их истории начинаются с того дня, когда появился мой отец. Рахиль бежала между шатрами, высоко вскидывая коленки, словно теленок, отлученный от матери. Но прежде, чем кто-нибудь успел отругать Рахиль за то, что она ведет себя, как мальчишка-сорванец, она, едва переводя дыхание, обрушила на родных целый поток слов, и слова ее были подобны воде, которая впитывается в песок.
Там, у колодца, ей повстречался незнакомец. Такой странный, дикий на вид: он был без сандалий, волосы спутанные, а лицо грязное. Он поцеловал ее в губы. Этот незнакомец оказался их двоюродным братом, сыном тети. Он помог ей напоить овец и коз и прогнал от колодца грубиянов, оскорблявших ее.
- Что это ты бормочешь? Объясни толком! - потребовал Лаван, отец Рахили. - Кого ты повстречала у колодца? Какой там еще брат? Откуда он взялся? Сколько у него поклажи?
- Он собирается жениться на мне, - выпалила Рахиль на одном дыхании, как будто это было нечто совершенно заурядное. - Он сказал, что я создана для него и, будь его воля, он бы женился на мне хоть завтра. Он собирается поговорить об этом с тобой, отец.
При этих словах Лия нахмурилась.
- Жениться на тебе? - Сестра скрестила руки на груди и пожала плечами. - Да ведь ты вступишь в брачный возраст не раньше, чем через год. - Сама Лия была на несколько лет старше Рахили и держалась, как взрослая женщина: этакая четырнадцатилетняя хозяйка дома Лавана, высокомерная и снисходительная к младшей сестре, которую считала ребенком. - О чем ты говоришь? И как этот человек осмелился поцеловать тебя?
Поцелуй считался грубейшим нарушением правил благопристойного поведения, пусть даже речь шла о двоюродном брате, а Рахиль была совсем еще девочкой.
Рахиль прикусила нижнюю губу и состроила гримаску, совсем по-детски. С того момента, как она открыла глаза этим утром, размышляя лишь о том, где Лия припрятала мед, случилось нечто важное. Эта ослица Лия никогда не делилась с ней лакомством, приберегая его для гостей, правда, иногда давала попробовать мед этой вечно печальной малышке Билхе, но больше никому. Однако теперь Рахиль могла думать только о нем - незнакомце в потрепанной одежде, который заглянул ей в глаза так, что дрожь пробрала до самых костей, от ужаса и восторга узнавания. Рахиль понимала, о чем говорит Лия: старшая сестра намекала на то, что она еще ни разу не кровоточила. Щеки ее вспыхнули.
- Вот это да! - внезапно развеселилась Лия. - Наша Рахиль смутилась. Посмотрите-ка на нее! Кто-нибудь видел раньше, чтобы эта девчонка краснела?
- Что он с ней сделал? - проворчал Лаван, словно пес, почуявший вторжение чужака, который покушается на его стадо.
Отец сжал кулаки и насупился, развернувшись к Рахили, дочери, на которую он ни разу в жизни руки не поднял, дочери, на которую он вообще редко смотрел. Рахиль пугала его с момента рождения - ужасного, болезненного, убившего ее мать. Когда девочка наконец появилась на свет, женщины, принимавшие роды, были удивлены тем, до чего же она мала и сколько дней страданий принесла матери, потерявшей сперва слишком много крови, а затем и саму жизнь.
Прекрасная Рахиль освещала всё вокруг своим ярким светом, словно полная луна. Все признавали, что она невероятно хороша собой. Помнится, еще ребенком я восхищалась лицом собственной матери, но и тогда уже понимала, что красота Лии меркла рядом с ослепительным сиянием ее младшей сестры, - и от этого я в глубине души чувствовала себя предательницей. Однако отрицать красоту
