бросился на крепостной вал, со стен которого турки посылали по взбирающимся тобольцам залп за залпом.
Вниз скатывались изувеченные саблями и пулями солдатские тела.
— Побрал же черт извергов турок! — воскликнул один из солдат, на кого свалился его обезглавленный товарищ.
— Брат! — воскликнул отец Иов, — не поминай дьявола, а поминай Господа Бога!
— Прости… батюшка, — одышливо отвечал солдат и прибавил хода — взобраться на вал, скорее до стены, а там колоть штыком ненавистных турок.
— Не робей братцы! — кричал командир тобольцев, полковник Леман. — Не робей! — и сам, вкарабкавшись на насыпь, влез по лестнице на стену и колол и рубил бросавшихся на него янычар, кричавших в отчаяние: «гяур, кюпек, москов гяур! 7».
Тобольцы скоро и решительно взобрались на крутую насыпь, подставили лестницы, перелезли через стену и ворвались в укрепление, не сделав и выстрела 8, и перебили в нем весь гарнизон, что защищал этот вал.
В ярости боя, даже те, кто полз рядом с отцом Иовом, что мужественно, вместе со всеми взбирался на насыпь, не сразу поняли, когда их батюшка, покачнувшись, рухнул на бок и замер с пробитым ртом и выпученными в ужасе глазами. Пуля раздробила ему обе челюсти и разорвала язык.
Яркий свет ослепил глаза священника — до того яркий, что зажмурились, до боли сжались веки, так ослепительна была эта вспышка. Шага не хватило ему до крепостной стены. Правая рука сжимала крест, левая же царапала болгарскую землю. «Неужели всё — конец», — судорожно прыгали в голове мысли. — «Нет, не попустит Господь такой бесславной смерти — не лягут мои кости в этой земле. Не могу умереть — без исповеди и покаяния», — пульсировало в такт с липкой, солоноватой, наполнявшей изувеченный рот кровью.
— Батюшка, отец родной! — его подняли сразу несколько солдат. — Беда-то! — совсем по-бабьи причитали взрослые видавшие виды мужчины. Это ж не их брата солдата так изуродовали, а их священника! было от чего запричитать! — Мы сейчас тебя до лодки. А там и берег, а там доктор. Он тебя залечит, он у нас такой, что… ты сам знаешь… из мертвых воскрешал. А у тебя-то так, ерунда.
Отец Иов улыбнулся глазами. Было больно. Но страшно не было. Рядом его братцы-солдаты, значит всё хорошо.
Бой ушел далеко вперед в город. Там уже на узеньких улицах Рахово русские и турки стреляли и резали друг друга. Здесь же на крепостном валу стало тихо, и даже как-то безмятежно. Отца Иова солдаты бережно спустили к воде; положили в лодку.
Обратно он плыл в каком-то безмятежном беспамятстве. Облака виделись ему ангельскими крыльями, что бережным куполом обнимали лодку, пушечный дым, точно дым от кадила, наполнил реку привычным и приятным душе запахом ладана. И не гром пушек, а херувимское пение звучало над Дунаем. Ничего не говорило раненому священнику о недавнем бое. Он плыл и плыл — казалось ему вечность — невесомый телом и мыслями, и спокоен душою.
Солдаты, разорвав рубашки, перевязали ему лицо, под голову подложили всё те же свернутые свои рубахи и работали веслами скоро, но так бережно, чтобы не потревожить лодку и лежавшего в ней отца Иова.
Крепость
Очнулся отец Иов на вечерней заре на незнакомой, до блаженства мягкой постели. Тело будто утопало в нежности. Боли не было, напротив — всё тело, до последней клеточки испытывало какую-то неземную легкость, и мысли, казались, как никогда ясными, и приятное успокаивающее умиротворение. Над головой причудливой вязью белыми пушистыми кисточками цвел виноград. Заходящее солнце нежно играло красным на темно-зеленых листьях, и белые, собранные в букетики-ёлочки цветки, точно переливались в лучах заката — становясь то красными, то белыми, то сине-фиолетовыми. И шум падающей воды — совсем рядом. И пение незнакомых птиц.
Я умер? Я в раю? — невольно отец Иов чуть приподнялся, желая увидеть этот водопад, этих птиц, и Бог что еще знает, желал он увидеть… может самого Спасителя или апостолов…
— Что, голубчик, — знакомый покряхтывающий голос; пожилой доктор, что был при полку, сидел возле, в причудливом кресле из красного дерева, — очнулся? Ничего не говори, — остановил он отца Иова; лицо батюшки выражало такое изумление, что неудивительно было услышать из его перевязанного рта: «где я»? — не в силах выдавить и звука, вопрос светился в воспалённых глазах его. — Рану тебе я обработал, зашил; косточки, что мог, собрал, а что не смог — нарастут; и язык заштопал, так что ты его пока попридержи, — доктор дробно засмеялся своей невольной шутке, — Бог милостив — заживет всё. Весь полк сейчас за тебя молится. Турок сдался, еще третьего дня на полудне, крепость мы взяли. Так что, всё хорошо. Ты, отец, главное, отдыхай. Поправляйся.
Доктор говорил так просто, точно вошел в походную палатку отца Иова, когда тот проспал сражение, и рассказал ему, как всё без него прошло. Но видя всё более изумленное батюшкино лицо, наконец, сообразил.
— Ты, батюшка, во дворце коменданта Рахова. Сам пашá 9 сдался в плен, и сейчас в лагере, под охраной, вместе со своими соплеменниками, а свой дворец он гостеприимно отдал под твои покои, как и своих лучших лекарей. Как себя чувствуешь? Знаю-знаю! — всплеснув руками, тут же отвечал доктор, — тебе сейчас так хорошо, что не в сказке сказать, не пером описать. Вторые сутки спишь аки младенец. Ох, и мастера их лекари, скажу тебе, до всяких эфиров. Я когда тебя зашивал, ты спал так крепко — любо дорого смотреть. Там, на валахском берегу, когда тебя ко мне принесли, я и не знал, как подступиться. Понятно, что и рану обмыл, и обеззаразил, и перевязал, а как решил тебя зашивать, ты так, милый мой, заплакал от боли, как дитя, что у меня рука дрогнула. Конечно, сшил, что можно, косточки, какие можно собрал. А вот язык побоялся сшивать. Ты бы мне все пальцы мои поодкусал. А тут тебя эфиром надышали, и такие всё иголочки и ниточки тонкие дали, что сшивал я твой говорящий орган с большущим удовольствием.
Отец Иов, не совсем осознавая, где он, что с ним, попытался сесть. Не получилось — сил не было.
— Ты, батюшка, лежи, — доктор и руку вытянул, останавливая отца Иова, и сам чуть приподнялся. Когда отец Иов уронил голову на подушку, доктор, обмяк в уютном кресле, продолжил. — Я тебе и так всё расскажу. Сейчас где-нибудь через часик тебе еще эфирчику дам, поспишь, сил наберешься, а потом и погуляем с тобой по Рахову. — Так вот, — продолжил доктор, — когда ты
